Стадион

Вот и теперь он смотрел, как Ирина пробегает четвертый этап, — бежит быстро, стремительно. Может быть, он поторопился причислить девушку к разряду средних спортсменок? Он вспомнил, что завтра ее уже не будет в городе, и это его чуточку опечалило, но печаль тут же прошла: у старого тренера оставалось немало способных учеников, будет, вероятно, еще больше.

А Ирина, возбужденная успехом, зная, что сегодня она бежала лучше, чем когда–либо, уже прощалась с подругами. Две из них только перешли в десятый класс, третья уезжала в Киев, в медицинский институт.

Последние прощальные слова, последние объятия и поцелуи. Все! Прочитана до конца еще одна страница незабываемой книги юности — стадион с его соревнованиями, победами и поражениями, о которых до конца жизни останутся такие приятные воспоминания.

Ирина попрощалась со старым учителем и побежала на самый верх трибуны. Отсюда был виден весь город, сейчас такой нарядный, в пышной зелени молодых деревьев. Ирина знала здесь каждую заводскую трубу, каждый террикон и каждый новый дом, могла по цвету дыма определить, что происходите домне или в мартене, умела различать гудки каждого завода. Прощай, родной город! Ирина вернется сюда журналисткой через пять лет.

Уже вечерело, тени стали длиннее, дым над заводами потемнел, и в легком ветерке чувствовалась прохлада.

Ирина вышла со стадиона и быстро зашагала вдоль его высокой ограды.

Семья Гонта жила в небольшом, сплошь увитом диким виноградом домике на окраине, недалеко от шахты, где работал отец Ирины Николай Иванович Гонта. Войдя в столовую, Ирина поняла, что отец решил устроить ей пышные проводы. За столом, уставленным тарелками с едой, между которыми, как зенитные пушки с нацеленными в небо жерлами, стояли бутылки, собралась вся родня — человек десять.

Николай Иванович, седоусый, коренастый и, видимо, очень сильный человек лет пятидесяти, сидел во главе стола, с нетерпением ожидая прихода дочки, чтобы начать пир. На шахте он работал забойщиком — когда–то орудовал обушком, потом отбойным молотком, а теперь уже командовал угольным комбайном. Ради сегодняшнего торжества он надел парадную шахтерскую форму, черную с золотым шитьем, приколол все свои ордена и значки и, несмотря на жару, не позволил себе расстегнуть ни одной пуговицы.

За столом среди гостей, главным образом пожилых мужчин и женщин, сидел парень лет двадцати двух, на которого Ирина старалась не обращать внимания. Это был Степан Кротов, сталевар с большого металлургического завода. Простое, открытое лицо молодого человека выражало глубокую грусть, которую он тщетно пытался скрыть. Ему казалось, что он делает это очень искусно, однако Серафима Павловна, мать Ирины, то и дело коротко вздыхала, поглядывая на Степана.

Через полчаса после возвращения Ирины домой прощальный пир был в полном разгаре. В столовой стало так жарко, что пришлось открыть настежь все окна и двери.

А за окнами уже совсем стемнело, над черными силуэтами терриконов замерцали звезды, вспыхнуло зарево доменного шлака над заводом. Ирина так любила смотреть ночью на свой родной город! Когда–то теперь удастся снова увидеть это зарево? И хоть это большая честь — ехать учиться в столичный университет, а все–таки сердце сжимается, когда подумаешь о разлуке с родными людьми и местами.

Мало–помалу опустели бутылки, поубавилось тарелок на столе. Гости стали расходиться, пожелав на прощанье будущей журналистке успехов в жизни и ученье. Степан Кротов вышел из столовой на веранду и сел в темном углу, где его почти нельзя было заметить.

— Подожди, я сейчас, только помогу маме убрать, — пробегая мимо, сказала Ирина.

Долго ждал ее Степан, неподвижно сидя в углу. Старый Гонта прошел'через веранду, постоял у калитки, потом сорвал огромный красный георгин и вернулся в столовую. Налив из графина воды в стакан, он поставил в него цветок и понес в комнату Ирины. Потом снова вошел в столовую, присел к столу и некоторое время сидел, прислушиваясь к голосам жены и дочери. Наконец он поднялся и решительным шагом направился в спальню. Пора спать.

Ирина появилась только после того, как во всех окнах маленького домика погас свет. Пришла, взяла Степана за руку и тихо сказала:

— Идем.

Они прошли в небольшой садик, туда, где под старым развесистым берестом стояла низенькая скамейка, и сели. Сильный, широкоплечий Степан обнял, точно крылом прикрыл, маленькую Ирину. Некоторое время они сидели молча.

— Слушай, Иринка, — невесело улыбнулся Степан, — поедешь ты завтра в Киев, там у тебя будет много интересных встреч, и, наверное, ты найдешь немало людей гораздо лучше меня. Я ничего от тебя не требую, я хочу только, чтобы ты знала одно: никто и никогда не будет любить тебя вернее, чем я. Вот и все.

Несколько секунд стояла полная тишина.

— Ты глупый, ты страшно глупый, — вдруг напряженно, почти гневно, со слезами в голосе зашептала Ирина. Она ждала от него этих слов, уже не раз слышанных, они тревожили, сердили, но и радовали ее, и ей хотелось слышать их еще и еще. — Ты у меня очень глупый, — уже несколько иным тоном повторила девушка. — Как ты можешь говорить про каких–то других, когда я люблю тебя! Я часто буду тебе писать… очень часто.

Над городом плыла ночь, ясная, звездная, только кое–где затуманенная дымом огромных заводов и освещенная то и дело вспыхивающими золотисто–багровыми отблесками расплавленного металла.

Скоро рассвет. Наступит назначенный час, и гулко прозвенят два удара в медный колокол, и медленно двинется длинный зеленый поезд, который повезет Ирину Гонта в далекий и уже родной, город, в незнакомый университет, к будущему верному и надежному счастью.

Глава третья

Массивные металлические двери контрольной проходной в тюрьме Шпандау захлопнулись с мелодичным звоном. Для всех, кого привозили в тюрьму, этот звон не предвещал ничего хорошего. Для Берты Лох он, наоборот, был сейчас вестником возвращения свободы. Она сошла с невысоких каменных ступенек и очутилась на улице.

Над нею высились внушительные, похожие на отвесные скалы, стены тюрьмы, такие толстые, что по верху их была проложена дорожка, и часовые совершали по ней обход. В этой тюрьме отбывали наказание особо важные преступники — фашисты, избежавшие казни и приговоренные Международным Нюрнбергским трибуналом к заключению. И хотя американцы и англичане старались, чтобы даже в этой страшной тюрьме фашистам жилось неплохо, все же Берта Лох пережила в ее стенах немало неприятных минут.

Ей все еще не верилось, что она на свободе, что кончились долгие годы заключения и миновала угроза смерти. Берте казалось, что сейчас снова откроются высокие двери, ее окликнут, вернут в тюрьму и опять посадят в камеру. Она невольно ускорила шаги, почти побежала.

Но никто не бросился за ней вдогонку, тяжелые двери проходной были неподвижны, и Берта успокоилась. Она шла, не зная куда, лишь бы уйти подальше от тюрьмы.

Вероятно, никто так не удивился этому неожиданному освобождению, как сама Берта Лох. Она уже успела привыкнуть к мысли, что ей еще долго придется пробыть в тюрьме, — и вдруг полная свобода, документы в кармане, теплое августовское солнце над головой и добродушное, почти ласковое пожелание счастья, услышанное ею от дежурного начальника американской тюремной охраны.

— Газетчики уже пронюхали о вашем освобождении, — сказал он на прощанье, — возле ворот околачивалось два–три фотографа, но я велел им исчезнуть и сказал, что выпущу вас только через неделю. Так что можете идти спокойно. Желаю счастья в жизни и больше успехов, чем до сих пор. Надеюсь, вы знаете, кого вы должны благодарить за освобождение?

О да, это Берта Лох знала очень хорошо.

Берта быстро свернула в маленькую улочку. Путь ее лежал вовсе не туда — наоборот, эта улочка уводила ее от дома, но Берта решила на всякий случай проверить: вот захочу и сверну, можно или нельзя? Оказалось, можно. Значит, и вправду свобода.

Люди не обращали на нее никакого внимания — идет по улице обыкновенная женщина лет сорока, в старом, поношенном платье, куда–то спешит, — какое кому до нее дело? Пусть себе идет.