Страница 96 из 144
— Во всяком случае, столько, сколько вы, я ещё не целовался, — сказал он грубо, чтобы как-нибудь скрыть охватившую его бурю чувств.
Матюшина весело засмеялась. Давно она уже не испытывала такого удовольствия!
— Что правда, то правда, — едва переводя дух от смеха, сказала она. — Ну, дай бог тебе целоваться ровно столько.
— Слишком много будет!
Железняк зло взглянул на полные губы соседки, резко повернулся и пошёл в комнату, закрыв за собой дверь. Всё! Не будет он с нею больше разговаривать!
— Что это ты тут заливаешься? — Максим Сергеевич вышел на балкон, взглянул на чистое небо, прислушался к журчанию воды — весна! — С кем ты тут?
— С Иваном Павловичем Железняком, твоим подшефным, — весело ответила Любовь Максимовна.
— Где он?
— Убежал.
— Должно, не сам убежал, а ты довела? Вот дал бог бабе язык!
— Да нет, ничего особенного.
— Смотри мне, Любка, он малый хороший…
— Даже слишком хороший.
— …и ты его не трогай.
— Очень уж он смешно краснеет.
— А тебя хлебом не корми, дай человека в краску вогнать…
— Подумаешь!
Она быстро повернулась, описав юбкой широкий круг, и ушла в комнату.
Максим Сергеевич посмотрел ей вслед и тихонько вздохнул. Это самая большая его радость и самое жгучее горе — дочка Люба. Нескладно проходит её жизнь. Незадолго до войны вышла она замуж за капитана Матюшина. Он погиб на берегах Волги. Хороший был человек, Люба, должно быть, и до сих пор его не забыла. Потом был мастер фасонолитейного цеха. От этого она просто убежала — скучно, говорит, стало. Потом ещё был лейтенант Старцев — этого перевели на Дальний Восток, а Люба сказала: «Никуда из Калиновки не поеду и тебя, моего старенького батю, не покину…»
Старик задумался. Горько, что жизнь дочери сложилась совсем не так, как хотелось бы отцу. Кто виноват в этом? Война ли, отнявшая у Любы любимого мужа, он ли, отец, не сумевший передать дочери силу и стойкость своего характера, или уж уродилась такой… Но жизнь её пустая и путаная. Пытался он вмешаться, помочь дочери, но ничего из этого не вышло: Любовь Максимовна замыкалась, становилась колючей и дерзкой, и отец махнул рукой. Он делал вид, что не замечает, как появляются и исчезают в его квартире мужчины. Он перестал просить её уйти из кафе, устроиться на другую работу, — ведь каждый раз в ответ он слышал одно и то же: «Оставь, батя, это ничего не изменит, а там, на людях, мне веселее».
Половинка заглянул к дочери. Она сидела около стола и решала кроссворд. Новое увлечение у неё — кроссворды! Только и делает что старые и новые журналы с кроссвордами разыскивает. Лицо молодой женщины в это мгновение было спокойным, сосредоточенным, словно слетело с него всё наносное, деланное, и стало оно добрым и удивительно скромным.
«Жаль, нет у меня внуков», — подумал Половинка, глядя на улицу.
Там, около потока, толпились дети — от трёхлетних солидных пузырей до длинноногих, как аистята, второклассников. Жёлтый поток подхватывал кораблики, они быстро размокали, тонули, но на смену им приходили всё новые и новые, и не было конца-края восклицаниям и смеху.
Скрипнула соседняя дверь, Иван снова вышел на балкон. Сурово, с неприступным видом глянул туда, где должна была стоять Матюшина, но там был один Максим Сергеевич, и лицо Ивана сразу посветлело.
— Весна, Максим Сергеевич, — сказал он громко, чтобы и Любовь Максимовна, если она в комнате, услыхала: он тут, он ничего не боится и никакими разговорами его не проймёшь!
— Весна, — обычным движением поправляя усы, подтвердил Половинка. — Весна!
Они замолчали и долго стояли рядом, почти забыв друг о друге.
В комнате зашуршало. Любовь Максимовна, уже одетая в тёмно-красное пальто и резиновые боты, появилась в дверях.
— Я пошла на работу, батя, — сказала она. — Вернусь поздно, ты меня не жди. Приходите ко мне пиво пить, Иван Павлович, — блеснула она на Железняка глазами.
— Благодарю, — вежливо, но холодно — так, во всяком случае, казалось ему самому — ответил Иван.
— Иди уж, иди, — замахал рукой Половинка.
— Иду, — вздохнула Любовь Максимовна. — Пойду, — ещё раз сказала она, словно надеялась, что её кто-то удержит.
Половинка и Железняк видели, как она вышла из подъезда, посмотрела на солнце, словно с земли его было лучше видно, оглянулась на балкон, махнула на прощание рукою и быстро пошла по высохшему тротуару.
Они смотрели вслед Матюшиной, пока не исчезло из глаз её тёмно-красное пальто. Иван вошёл в комнату, сел на диван. О разном думалось ему в эту минуту, но всё-таки все мысли, словно обходя большой круг, сами собой возвращались к Матюшиной. Иногда они бывали враждебными, нехорошими, словно зло причинила ему Любовь Максимовна. Но хотелось вспоминать её лицо, и весёлый, заливчатый смех, и даже слова её, дерзкие, задорные.
Иван гнал эти мысли, а они возвращались снова.
— Я к Половинке зайду, скоро вернусь, — сказал он сёстрам и вышел на площадку.
Максим Сергеевич открыл ему дверь, приветливо улыбнулся. Парень вошёл в небольшую комнату, где стояли железная узкая, очень похожая на солдатскую, кровать, простой стол с привинченными к нему слесарными тисками, шкаф со всяческим инструментом и другой — с книгами. Одежда висела на гвоздях, вбитых прямо в стену. Комната напоминала мастерскую кустаря. Стены — на них не было ни картин, ни портретов — сияли свежею побелкой. Очевидно, за чистотою в этой комнате следил сам хозяин, и следил строго.
— Садись, Иван, — пригласил Половинка, подставляя гостю обыкновенный жёсткий стул. — Дело какое есть или так, в гости пришёл?
— Нет, дела нет, — ответил Железняк. Все дела, ещё несколько минут назад такие важные и неотложные, теперь отодвинулись куда-то очень далеко.
— Вот и хорошо. Это лучше, когда человек к человеку просто так, от доброго сердца приходит.
Иван промолчал. Взгляд его блуждал по столу, по книжкам в шкафу, по инструментам, аккуратно разложенным на полках. На столе стояла модель клети прокатного стана, недавно выпущенного с завода.
— Смотришь? — уловил взгляд Ивана хозяин. — Смотри — может, когда пригодится. Бывает, придёт в голову человеку идея, и кажется, что никто раньше не мог додуматься до такой техники» Так не верь этому, подумай ещё. А бывает — вдруг покажется твоя мысль ненужной, не стоящей выеденного яйца. И тоже не верь. Подумай, друзьям расскажи, а лучше всего сядь к тискам, модельку сделай и попробуй. И за это время мысль станет ясной, и ты сам поймёшь, стоит чего-нибудь машина или это пустое дело.
И он любовно потрогал блестящие, хорошо смазанные валки игрушечной рабочей клети прокатного стана. Пальцы у него были сухие, длинные, и казалось, старый бригадир видит и чувствует ими лучше, чем глазами.
Иван смотрел, широко раскрыв глаза. Ему никогда не приходило в голову, чтобы молчаливый, всегда суровый Максим Половинка мог так нежно, почти мечтательно говорить о машинах.
— Ты, я вижу, и завод и работу любишь, — продолжал Половинка, — а вот что из тебя получится, ещё не знаю. Думается мне, не может быть, чтобы из тебя мастер не вышел.
Ивану очень хотелось сказать, что он приложит все силы, чтобы стать настоящим мастером, что он даже наверное станет им, но подумал, не будет ли это выглядеть похвальбой, и сдержался.
Он заговорил о весне, которая пришла так неожиданно быстро. Надо было думать о будущих огородах. Зарплата слесаря четвёртого разряда — это немало, но если к ней ещё прибавить несколько мешков рассыпчатой, вкусной картошки, то станет совсем спокойно жить на свете.
Услыхав этот хозяйственный разговор, Половинка усмехнулся, — видно, полгода, прожитые Железняком на ученической зарплате и пенсии, не пропали зря.
Они договорились взять участки по соседству — так будет удобнее… Темы для разговора как будто исчерпались, Иван встал. Ему хотелось поговорить о Любови Максимовне, о её жизни, но как свести к этому разговор, он не знал. Ещё несколько минут потоптался около стола, любуясь моделью, потом попрощался и ушёл. Максим Сергеевич закрыл за ним дверь, вернулся в комнату, сел к станку, но работать не стал. Долго сидел он, задумавшись, положив на колени свои словно выточенные из старого морёного дуба руки.