Страница 95 из 144
Максим Сергеевич позвал мастера и контролёра.
— Два часа двадцать минут, — записал мастер.
— Сейчас увидим, что это за новоявленный слесарь, — деланно сурово сказал контролёр, взглянув на Железняка.
Пробу взяли и унесли. Иван проводил её взглядом и опустился на скамью, которая стояла недалеко от верстака.
Прогудел гудок на перерыв, Все пошли в столовую, а Иван всё сидел неподвижно и немилосердно упрекал себя за поспешность: надо было ещё несколько разочков пройтись, тогда уже всё было бы как следует. А так — дадут третий разряд вместо четвёртого, а то и совсем, чего доброго, зарежут.
— Обедать не будешь? — прозвучал над ухом голос Сидоренко. — Переживания, значит, в разгаре?
— Пошёл ты к чёрту, — устало сказал Железняк.
— Ну и дурак, — в тон ему ответил Кирилл. — Сделал пробу, как бог, а переживает, как барышня.
И, вложив в свой взгляд самое глубокое презрение, Кирилл отошёл от своего бывшего ученика.
Первое известие о результатах пробы принёс Саша Бакай. Он пришёл, подсел к Железняку, заправил под кепку светлую прядь и сказал:
— Проба на четвёртый разряд. Молодец! Комсомолец так и должен работать.
— Откуда ты знаешь?
— Раз Саша Бакай сказал, — значит, факт, — гордо ответил секретарь комсомола. — Ты только сдай теорию, поддержи звание комсомола, а то у нас часто бывает: руки золотые, а голова дырявая. Подумаем на бюро, какую тебе нагрузку дать. А о разряде не беспокойся — четвёртый. Саша Бакай сказал, — значит, факт.
И отошёл, маленький и очень солидный в своём чёрном ватнике с замасленными рукавами.
И вышло так, как сказал Саша Бакай. Пришёл мастер и сообщил, что пробу оценили на «отлично» и что если он сдаст теорию, то четвёртый разряд обеспечен.
Итак, проба сдана… И сразу стало стыдно за свои переживания, волнения и разговор с Кириллом.
— Максим Сергеевич, — тихо спросил он, когда бригадир вернулся из столовой, — это была у меня самая лёгкая проба для четвёртого разряда? Да?
— Ты что, рехнулся? — сердито глянул бригадир. — Да сделай ты вкладыш на двести миллиметров больше — шестой разряд будет. Ясно? Марш — масляные канавки вырубать. Живо.
И парень бросился вырубать масляные канавки.
Через два часа после гудка квалификационная комиссия дала Ивану Павловичу Железняку четвёртый разряд.
Домой юноша не шёл, а бежал. Ему дали четвёртый разряд, четвёртый, четвёртый, четвёртый! Теперь он будет хорошо зарабатывать! И у Марины появится новая форма, у Христины — цветные карандаши, а у Андрейки — коньки. Но самое главное — то, что он теперь сам будет делать те самые машины, на которых держится мощь и сила Советского Союза. Настоящий рабочий — вот кто он такой!
Жаль, что нельзя рассказать маме о своём торжестве. Юноша внезапно остановился и свернул на боковую дорожку. Заходило солнце, мороз пощипывал всё сильнее, снег под заплатанными сапогами скрипел всё звонче, но Иван этого не замечал. Ещё несколько минут быстрой ходьбы — и он очутился на кладбище.
Длинные ряды могилок, украшенных крестами или обелисками с красными звёздами, тянулись по склону заросшего диким тёрном откоса. Тут лежала мама, и к её могилке он мог бы прийти с завязанными глазами. Совсем недавно маленький заснеженный холмик был крайним в ряду могил — теперь появились новые, а в конце ряда стоял сбитый из тяжёлых горбылей крест. Иван остановился около могилы матери и оглядел кладбище. За крутыми донецкими кряжами садилось солнце. Снег стал розовым. Юноша взглянул вверх и вспомнил, как в день похорон над кладбищем летал могучий степной орёл. Сейчас он ничего не увидел, кроме застывшего неба. Он заботливо стряхнул снег с обелиска, постоял несколько минут, улыбнулся, словно поверяя матери свою большую радость, потом не спеша, тяжело ступая, пошёл домой.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Весна пришла в Донбасс ранняя, буйная. Мутные ручьи потекли по красной глине донецких кряжей, чёрный, покрытый угольной копотью снег осел, притаился на дне глубоких оврагов. Небо стало синим, высоким, и в синеве его, словно чётко выписанные иероглифы, потянулись на далёкие ледовитые просторы кривые косяки гусей и острые треугольники журавлей. И хоть лужи ещё покрывались ночью тоненьким, хрустящим льдом, а северный ветер ещё веял свежим, сухим холодком, солнце днём грело уже сильно, уверенное в своей победе.
Иван Железняк крепко дёрнул ручку балконной двери, она не подалась, тогда он рванул сильнее, отлетела сухая, прошлогодняя замазка, ещё рывок — и дверь открылась. Комната сразу наполнилась запахом свежей воды и талого снега. Иван вышел на балкон.
Он смотрел с балкона вниз и удивлялся, какой некрасивой кажется сейчас не украшенная зеленью, голая земля. Снег растаял, обнажив на ней кучи рыжего мусора, а талая вода словно морщинами изрезала жёлтые аллеи проспекта. Скорее бы зазеленели кусты и деревья, скорей бы оделись листьями их тонкие, оголённые осенними ветрами молодые ветви!
Внизу, около тротуара, бежал бурный поток, в котором мальчишки наперегонки пускали бумажные кораблики, один притащил даже заводной мотобот, от которого не было никакой радости, — мотобот всё время садился красным килем на мель, а бумажные кораблики быстро мчались вперёд. Когда-то Иван сам бегал тут, но как давно это было, и не вспомнить!
Рядом что-то треснуло, дверь соседней квартиры открылась. Любовь Максимовна с тряпкой в руке вышла на балкон.
— Совсем весна уже, батя, — сказала она, обращаясь к Максиму Сергеевичу, находившемуся в комнате. — Греешься на солнышке, сосед? — Это относилось уже к Ивану.
— Только что дверь открыл, — весело, сам не понимая своей радости, ответил юноша.
Они несколько минут помолчали, глядя вниз на улицу. По тротуару шли люди, нагруженные свёртками и пакетами, везли детские коляски, несли стульчики и кроватки. Все дела, которые набирались за целую неделю, делались сегодня, в воскресенье.
— Ранняя весна в этом году, — ни к кому не обращаясь, словно разговаривая сама с собой, сказала Матюшина.
— Да, — ответил Иван. — Ранняя.
Сердце в его груди пело и радовалось. Он весь был полон каким-то весенним, светлым восторгом и не мог понять, чем было вызвано это чувство. Оно возникало от всего сразу. От того что солнце ослепительно играет на талой воде, и молодая, уже ясно ощутимая сила наполняет мускулы, и весенний ветер щекочет и дразнит обоняние, и наконец, а может быть, главным образом потому, что Любовь Максимовна стоит рядом и смотрит на него тёмными глазами. Удивительные у неё глаза, и смотрит она всегда из-под полуопущенных ресниц, словно боится показать свой настоящий взгляд. А если всё-таки удаётся уловить этот взгляд, то видно, какой он спокойный, всезнающий, словно всё на свете уже видела Любовь Максимовна и удивить её ничем невозможно.
С некоторых пор Иван думает о Любови Максимовне слишком часто. Это невыразимо хорошо и немного стыдно, а ещё более страшно, как бы кто не заметил, не узнал чувств и мыслей Ивана.
И чтобы спрятаться, защититься от чересчур любопытных людских взглядов, юноша научился надевать на себя броню чуть грубоватой дерзости. Ему казалось, что за нею можно спрятать всё — и горе, и любовь, и радость.
— А ты сильно возмужал за эту зиму, — отрываясь взглядом от ясной небесной синевы, сказала Матюшина.
Это была правда. Железняк уже перешёл границу между юностью и молодостью, раздался в плечах, он уже брил тёмные усики. Ему только что исполнилось восемнадцать лет — полное совершеннолетие.
Снисходительный, чуть насмешливый тон Матюшиной не погасил радости в сердце, но заставил спрятаться за броню.
— Да, — сказал он, — и вы за эту зиму тоже очень…
— Что — очень?
— Ничего…
Матюшина засмеялась, пожала плечами. Ей нравилось смущение этого славного молоденького Железняка, и, чтобы поддразнить его, она спросила:
— С девчатами уже целовался?
Иван покраснел так, что казалось, сейчас кровь выступит на нежных, едва покрытых пушком щеках. Чувствуя, что краснеет, он вдруг возненавидел всё на свете: и себя, и своё дурацкое смущение, и Любовь Максимовну — всех и всё!