Мост к людям

Я взял тряпочку и нехотя начал стирать краску с бумажного носа. Мне вдруг стало жаль этого несчастного человека, а еще больше себя. И зачем я согласился пойти в эту проклятую больницу? И как я не догадался, что тут меня ожидает только позор?

Не спеша смешивал я краски на своей палитре и думал про Кима Стешенко, который наверняка бывал в этой палате уже не раз. Интересно, в каком стиле рисовал носы он, чтобы заработать тридцатку? Наверное, на проходной оставлял современные принципы и рисовал «под живое тело», как сейчас буду рисовать я… Недаром же сказал, что меня ожидает работа «в моем стиле»!

Через полчаса Гедзь вошел снова.

«Вот так бы сразу…» — пробормотал он примирительно и не попрощавшись вышел.

Полуносый поднял краешек тюфяка на своей кровати, повернулся ко мне спиной так, чтобы я не видел, что он там делает. Слышно было только, как он нащупывает что-то рукой и солома в тюфяке шуршит, как будто он перетрушивает ее. Потом зашелестел бумажками, повернулся ко мне своим смешным лицом и протянул несколько помятых купюр.

— Вот спасибо, выручил ты меня, — удовлетворенно прохрипел он. — Раз уж признал товарищ Гедзь, значит, работа сделана! — И снова повторил: — Вот спасибо, выручил!

Я молча взял свой этюдник и пошел к дверям.

— Слушай, парень, а может, ты мне оставишь немного краски про запас? Воскресенье же завтра, может, врежу лишнего, опять кто уцепится за нос… Если живой изуродовали, каины, то этот, бумажный…

Он просил так жалобно, улыбался так заискивающе, видимо, это было для него важно… И протягивал баночку — беленькую, из-под мази.

Я снова раскрыл этюдник, намешал краски и переложил в баночку. Он что-то говорил, наверное, снова благодарил, но я уже ничего не слышал. Я бежал из больницы, бежал от измены самому себе, бежал куда глаза глядят, словно за мной кто-то гнался. Бежал от своей слабости, бесхарактерности, мягкотелости, чтобы уже никогда в жизни не изменять себе. Никогда, ни за что, даже если буду голодать или буду ходить зимой без сапог.

1963

Перевод К. Григорьева.

ДЕД МОРОЗ

(Новогодний рассказ)

Впервые Свирид Иванович закинул словечко об этом еще осенью, во время открытия охотничьего сезона. Медленно шагали они вдвоем по луговой тропинке, предрассветный туман обступал притихшие камыши, за которыми иногда всплескивалась сонная рыба, когда он вдруг сказал:

— Может, оно и не очень гостеприимно с моей стороны, вы на меня не серчайте. А все-таки скажите, когда вы, наконец, рассчитаетесь за уток и зайцев, которых перебили на наших полях и лугах?

Актер удивленно взглянул на лукаво сощуренное лицо своего постоянного товарища по хождениям с ружьем в этих лугах и перелесках и так же лукаво улыбнулся.

— Я, Свирид Иванович, полный банкрот. Разве моей зарплаты на это хватит?

— А если нечем платить, нужно отработать, — в тон ответил Свирид Иванович. — Мы на Новый год Дворец культуры открываем, почему бы вам его не освятить? Столичные сцены, известно, попросторнее, да и приятнее, наверное, когда аплодируют знатоки. Но и у нас довольно большая сцена будет, и аплодировать будем знаменитому артисту от всего сердца. К тому же настоящее искусство — оно ведь должно перепадать не только столичным знатокам!

— Ну что ж… — буркнул знаменитый артист. — Как говорят официальные лица, такая возможность не исключена.

— Значит, ловлю на слове, — поспешил подытожить Свирид Иванович.

После этого он еще несколько раз звонил по телефону и, так сказать, докладывал столичной знаменитости о ходе строительства Дворца культуры, а за неделю до Нового года уже официально, как председатель колхоза, сообщил, что афиши висят и во всем районе даже зайцы и дикие утки знают, что на новогоднем открытии Дворца будет выступать народный артист.

Сцену привели в порядок еще накануне. Позади свежей краской поблескивало огромное полотнище, на котором учитель местной школы Яковенко нарисовал почему-то античный пейзаж с обломками дорических колонн, а перед самой ямой для оркестра громоздились перевязанные красными лентами сосновые ветки. На классическом фоне античного ландшафта темный костюм и начищенные туфли артиста выглядели несколько странно. Однако стилевое несовпадение между оформлением сцены и одеждой человека, стоящего на ней, придавало общему впечатлению некие черты таинственной загадочности, делая его еще более торжественным.

Перед тем как ехать, пришлось немало передумать. Можно было сыграть сцену из какой-нибудь пьесы, но для этого пришлось бы пригласить еще несколько актеров, а они заняты на городских новогодних вечерах. Прочесть какой-нибудь монолог? Но не маловато ли для вечера, которого зрители так ожидают? К тому же хотелось выступить с чем-то современным. Однако в современных пьесах авторы почему-то избегают монологов, полагая, что короткие реплики вроде бы оживляют диалоги и, как утверждают специалисты, делают их более соответствующими требованиям нашего динамического времени…

Решил, что лучше всего подобрать какой-нибудь острый и интересный рассказ на актуальную тему, — ну, скажем, посвященный проблеме отцов и детей. В последние годы молодежь, приходящая из театрального института, заявляет о себе все настойчивее и громче, и он не сомневался, что то же самое происходит во всех слоях общества, а потому, пожалуй, интересует всех. Подходящий рассказ удалось найти. Он назывался «Суд в Млинах». Речь в нем шла о драматическом, хотя, возможно, и не очень характерном, происшествии: старая пенсионерка, бывшая учительница, Анастасия Васильевна Хорунжая судилась со своим единственным сыном, который требовал, чтобы мама отдала ему две большие комнаты, а сама перебралась в третью, маленькую, потому что у него, дескать, семья, а старуха живет одна. И сын, работник какой-то городской базы гастронома, и его жена, секретарь в строительной конторе, вели себя на суде возмутительно. Позорным был не только сам факт подобного иска к старой матери, но и их реплики и выкрики во время заседания суда, Судью вначале удивляло поведение матери: ведь молодых все же трое, а она в двух больших комнатах одна, почему бы и не поступиться? Но вскоре стало ясно, что старая учительница с охотой потеснилась бы, однако ее возмущает жадность и ненасытность наглой невестки, которая деспотично прибрала к рукам всю полноту власти в молодой семье, а сына превратила бог знает во что. Поэтому дело фактически повернулось так, что речь шла уже, собственно, не столько о квартире, сколько о возмутительном отношении к старой матери, и во время самого процесса в суде оно обрело чисто моральный характер.

Рассказ был не из блестящих — проблема взаимоотношения двух поколений ставилась слишком резко и решалась весьма прямолинейно. И хотя старый актер понимал это, он все-таки остановился на нем, живо представляя себя на месте старой матери, на которую наседают недавние студенты, пробивая себе, как ему казалось, локтями дорогу к главным ролям.

Когда хорошенькая десятиклассница, выполнявшая роль конферансье, взяла в руки микрофон и звонко объявила о выступлении столичного актера, зал так и взорвался аплодисментами. Свирид Иванович, стоя за кулисами рядом со своим знаменитым гостем, слегка подтолкнул его локтем и шепотом произнес:

— Ну, с богом!

Актер с достоинством вышел на сцену, уважительно поклонился своей холеной головой, мило улыбнулся и объяснил, почему он не может в этот торжественный новогодний вечер выступить перед уважаемыми зрителями в одной из своих ста четырнадцати ролей, которые переиграл на сцене академического театра в течение сорока творческих лет. Говоря, он привычно прислушивался к тому, как звучит его хорошо поставленный баритон в новом помещении, а закончив предисловие, решил, что читать рассказ нужно все-таки немного громче, поскольку акустика в новом Дворце не такая уж хорошая и до задних рядов некоторые слова могут не дойти.