Мост к людям

Высокий гребень холма надежно защищал все эти строения от немецких снарядов. Не знаю, как они сохранились, когда сюда била наша артиллерия, но сейчас старый Зигфрид Кайзер мог быть спокоен — война не сожрала его недвижимое имущество. Правда, обрюзгшее лицо с насупленными бровями и низко опущенными усами не выказывало по этому поводу никакой радости. Возможно, господин Кайзер опасался, что мы еще можем и отступить и тогда его драгоценная усадьба снова попадет под наши снаряды? Однако не похоже, чтобы он таил такие непатриотические опасения. Вероятнее всего, радость за уцелевшее имущество боролась в нем с горечью, вызванной национальным поражением, и чувства его раздваивались.

Наш командный пункт находился в подвале под домом. На цементном полу и аккуратных полках, навешанных вдоль кирпичных стен, тускло поблескивали стеклянные банки с мясными и овощными консервами. Старик иногда заходил сюда, бесцельно переставлял банки с места на место: очевидно, пересчитывал. Впрочем, мы его консервы не трогали, и он это знал. Может, просто не находил себе места, потому и слонялся. Нам он не мешал. Только телефониста Охрименко почему-то раздражало его присутствие, и когда старик начинал бестолково возиться на полках, он мрачно бормотал:

— Сдох бы ты со своими вонючими консервами!

Вечером старик появился снова. Постоял с минуту посреди подвала, почему-то даже не подошел к полкам и не спеша поплелся назад, на лестницу. Вверху стрельба утихла, похоже было на то, что и немцам хочется передохнуть. Мы сидели за небольшим столиком, освещенным плошкой, — я, Сергей и замполит Петренко.

— Хозяин, а где же все ваши? — спросил вдруг Сергей.

Господин Кайзер остановился, недовольно повернул к нему лицо, похожее на недопеченную буханку хлеба, но ничего не ответил.

— Я о вашем вспомогательном составе, — пояснил Сергей. — Или, может быть, вы только вдвоем с женой управлялись на своей ферме?

— Разбрелись… — промычал старик, поняв, что речь идет о его батраках.

— То есть сбежали? — не отставал Сергей.

— Умирать никому не хочется! — блеснул глазами немец.

— Почему же остались вы? Ведь жить и вам хотелось?

— Не знаю, почему… Остался…

— Выходит, не боялись. Греха на душе не было! — не без иронии подытожил Сергей.

— Ваше дело судить, кто праведник, а кто грешник, — буркнул старый немец, не имея, как видно, желания продолжать разговор.

— А что же они натворили, ну, все те, которые сбежали?

— В каждом ангеле сидит черт, — ответил немец, не вдаваясь в подробности.

— Диалектично! — заметил замполит. — Но ежели в каждом, то, стало быть, и в вас?

Господин Кайзер улыбнулся — впервые.

— Разве я утверждаю, что я ангел?..

Мы все громко засмеялись. Такой вопрос, похожий одновременно и на шутку, и на признание, звучал в устах господина Кайзера довольно неожиданно. Он потоптался на месте, довольный тем, что не спасовал, и, не ожидая, пока мы успокоимся, произнес:

— Извините, я пойду. Кримгильда одна, она боится. И вышел.

Когда за ним скрипнула дверь, замполит Петренко насмешливо бросил:

— Зигфрид и Кримгильда… Не супруги, а песня о Нибелунгах!

Мы снова засмеялись. Огромного роста, плоская, как липовая доска, жена господина Зигфрида была мало похожа на героиню старинной немецкой поэмы.

Сергей очень любил стихи Лермонтова и даже сам чем-то напоминал автора «Демона». Думаю, что это было вызвано не только явным сходством, но и немалыми личными усилиями Сергея это внешнее сходство подчеркнуть. Помню, еще в Харькове он разыскивал сборник, в котором обязательно был бы портрет поэта. Видимо, он частенько на него поглядывал, решая, какие заводить усы.

В день, когда произошла роковая встреча с Жанной, Сергей получил письмо от матери. Старуха, как видно, была женщиной твердого характера. Примостившись на дне траншеи, Сергей от души смеялся, повторяя вслух ее строжайшие инструкции относительно правил поведения на войне. «Не в свое дело не лезь, — наставляла она, — ибо попадешь в какую-нибудь неприятную историю, я тебя знаю. И имей в виду: возвратишься домой с шишкой на лбу, так тебя разделаю, что забудешь, как звали». Ничего не скажешь, своеобразная личность. Не знаю, было ли ей известно, что сын ее имеет уже три нашивки за ранения? Впрочем, если Сергей и утаивал это от нее, то, разумеется, отнюдь не потому, что побаивался маминой розги.

В стилевом отношении письмо было вполне выдержано до самого конца, хотя и трудно было сказать, где она шутит, а где пишет серьезно. Покончив с директивными установками, мать перешла к деловой информации о домашних делах. Я слушал это оригинальное письмо и представлял себе властную и бескомпромиссную женщину, которая рано осталась вдовой и должна была быть одновременно и матерью, и отцом для своего сына. Хорошо воспитанный Сергей представлял собой наглядное доказательство того, как благотворно влияет на человека разумная материнская суровость.

— Что, попадало в детстве? — спросил я.

— Случалось… — ушел Сергей от прямого ответа. Он аккуратно сложил письмо вчетверо, всунул в конверт и спрятал в планшетку.

И как раз в этот миг застрочило несколько вражеских пулеметов одновременно. Мы насторожились. На фронте нашей роты уже около часа царила тишина, и внезапная стремительная стрельба заставила нас быстро подняться. Очереди были настойчивые, перерывы короткие, и казалось, что они прямо захлебываются в стремлении догнать друг друга. Мы застыли, пораженные какой-то удивительной целенаправленностью вражеских очередей — стрельбы, никак не похожей на сонное напоминание вражеских наблюдателей о своем существовании, к которому время от времени прибегают обе стороны, когда фронт молчит. Не походило это и на огневую подготовку атаки. Ясно было, что с разных позиций бьют в одну точку, и точка эта не только быстро двигается, но и может исчезнуть из виду и добыча выскользнет из рук.

В глубине траншеи что-то глухо затопало — кто-то бежал. Мгновение спустя из-за поворота появился боец и крикнул:

— Там девушки, надо прикрыть!

Боец страшно запыхался. Он даже не попытался доложить как положено, и такое необычное поведение выдавало предельное возбуждение, как, впрочем, и то, что дело действительно не ждет. Я взялся за бинокль и направился было к приступку, специально оставленному в стене, чтобы с него наблюдать за полем боя, но сразу же передумал, нагнулся к телефону и произнес в трубку:

— А ну, дай по пулеметным гнездам штуки по три!

В овраге глухо грохнуло, и над головой пронесся знакомый свист. Снаряды летели один за одним, и свист тоже казался сплошным, как и очереди из вражеских траншей. С минуту земля тряслась, воздух содрогался и гудел, потом вдруг все стихло, словно грохот срезало ножом. Встав на приступок, я припал к окулярам бинокля и почти сразу заметил какое-то светлое пятнышко на выгоревшей прошлогодней траве. Девушка лежала лицом книзу на прогалине у самой опушки, — может, притаилась, а может, и пришита пулей к земле.

Я почувствовал, что Сергей стоит сзади меня и нетерпеливо ждет своей очереди, но не мог оторваться от бинокля, не удостоверившись, мертвое это пятнышко или живое. Последний снаряд взорвался, и все стихло. Девушка еще с минуту лежала неподвижно, потом едва заметно зашевелилась и тяжело привстала на колени. Вдруг она стремительно сорвалась с места и бросилась в сторону наших траншей, почти не пригибаясь. Сразу же затарахтел одинокий пулемет, защелкали автоматные очереди. Должно быть, Сергей не выдержал напряжения, вырвал у меня бинокль. Но сейчас уже в этом особой нужды не было, девушка бежала совсем близко. Стрельба снова усиливалась, и я увидел, как Сергей сорвал с головы фуражку и начал помахивать ею — то ли чтобы отвлечь на себя вражеский огонь, то ли для того, чтобы показать девушке, куда бежать. В тот же миг на донышке его фуражки сверкнули две яркие, четко очерченные дырочки.

Видимо, девушка заметила знак, поданный ей Сергеем. Прошла еще минута, над гребнем траншеи промелькнула тень и свалилась прямо на руки Сергею. Девушка оказалась настолько легкой, что, подхватив ее, он даже не пошатнулся и продолжал стоять на приступке с неожиданной ношей на руках, словно не зная, что с ней делать дальше.