Мост к людям

Личные наблюдения всегда бывают убедительнее любых умозрительных построений — и своей предметностью, и достоверностью. Но если принять в качестве масштаба для себя пятидесятилетие, прошедшее со времени пребывания Горького на Днепрострое, то выводы, которые приходится делать, настолько неожиданны, что они показались бы странными даже Алексею Максимовичу, умевшему предвидеть и заглядывать далеко в будущее.

Глядя со скалы на огромные котлованы, кишащие людьми с кайлами и лопатами в руках, он радовался чувству их общности, рожденному совместным трудом, и это было действительно новое чувство, если учесть, что люди эти испокон веку жили, как и умирали, — каждый в одиночку. Они копошились, как муравьи, и сравнение с этими не только самыми трудолюбивыми, но и самыми коллективными насекомыми точнее всего определяло их новые взаимосвязи. Но вот я хожу по турбинному залу, где с монотонным жужжанием работают десять огромных машин, а вокруг нет ни одного человека, кроме уборщицы, надраивающей и без того стерильный пол из белого кафеля. Ни души больше. Пустота. Даже страшновато. Привыкшая, видимо, к такому безлюдью уборщица с удивлением смотрит на меня — ей странно, что здесь появился человек, как было бы странно астронавту, если бы он вдруг встретил на Луне себе подобного.

Я знаю, всем этим огромным хозяйством управляет один человек — он сидит рядом, за стеной, у пульта и в случае необходимости нажимает на кнопку. Их множество, всяких кнопок, и нередко одного нажатия бывает достаточно, чтобы и на станции, и на линии передач все снова пошло своим чередом. Но, как видно, и на станции, и на линии передач все в порядке, и человек сидит и от нечего делать решает кроссворд, лишь изредка поглядывая на стенды со множеством приборов.

Пораженный полным отсутствием людей там, где, казалось, их должно быть много, я выхожу из турбинного зала и иду по плотине к противоположному берегу. Там строится вторая очередь Днепрогэса, значительно более мощная, чем первая, а рядом огромный однокамерный шлюз с куда большей пропускной способностью, чем старый. И странно — здесь тоже не видно людей! В огромном котловане, где-то далеко внизу, медленно ворочаются стрелы еле различимых экскаваторов, опорожняя свои ковши в кузова грузовиков. Но людей не видно, вокруг безлюдье…

Что же случилось с той так много обещавшей и так обрадовавшей великого человековеда общностью трудовых людей? Неужто она распалась и человек, единолично управляющий турбинным залом и линиями передач, опять одинок? Я знаю, что и в кабине каждого экскаватора есть кто-то, чаще всего женщина, — неужели и она томится в постылом одиночестве, как некогда томилась ее бабка за прялкой в глухом приднепровском селе?!

Вряд ли есть необходимость доказывать, что провода, соединяющие человека, сидящего за пультом, с автоматами, выполняющими его приказы, ведут не только к этим самым автоматам, но и к множеству людей. Ведь от холостого взмаха одной лопаты ничего не менялось в согласованном мелькании тысяч загруженных лопат, — в общем балансе выработки вред от нерадивости одного землекопа был ничтожен. Но стоит сидящему за пультом человеку на секунду проявить нерадивость, нажать не на ту кнопку — и из строя может выйти целая система, принеся огромный урон. Стало быть, речь идет об иной, более сложной и тонкой и потому более глубокой связи между людьми, превратившей былую общность в полное единство, и человек под влиянием собственных технических достижений превратился из составляющей единицы в органическую часть, без которой немыслимы жизнь и работа тысяч.

Что чувствует при этом человек, сидящий за пультом управления и решающий кроссворд? Сознает ли он свое нынешнее новое значение?

Я смотрю на его серенький пиджак и неумело завязанный галстук и говорю:

— Послушайте, ведь вы колдун!

А он улыбается в ответ:

— Для этого мне не хватает чалмы и таинственной многозначительности.

Да, этого ему не хватает. Впрочем, при чем здесь колдовство? Дело ведь значительно сложнее, хотя и лишено таинственной многозначительности.

Мне запомнилась улыбка этого человека: она говорила не о простодушии, а о внутренней раскованности, всегда сопутствующей чувству собственного достоинства. О, этот понимает, что́ зависит лично от него и какая лежит на нем ответственность! И я подумал: а много ли таких, как он? Ведь не все же сидят за пультами, управляющими сотнями тысяч киловатт, от которых зависит ритмичная работа десятков заводов, а от них в свою очередь еще очень многое. Но вряд ли, я думаю, найдется сейчас хоть одна бригада на заводах или в колхозах всей страны, где бы работа всех не зависела от работы одного, а общие неудачи или успех от успеха или неудачи каждого. Не означает ли это, что центром жизненных и трудовых процессов нашего общества стал каждый отдельный человек — личность, которую сформировал коллектив и от которой он теперь целиком зависит?

Вспоминая людей Днепрогэса, какими они были в канун войны, я убеждаюсь в том, что многие черты личной самостоятельности им уже были и тогда присущи. Правда, в руках у них еще не было нынешних технических средств, так сильно изменивших в наши дни значение отдельного человека.

Но вот грянула война и прервала преобразовательный процесс. О том, какие разрушения она произвела здесь, написано много книг, и вряд ли есть необходимость их пересказывать.

На одной из страниц пятитомной «Истории Великой Отечественной войны» помещена любопытная фотография — Гитлер и Манштейн в Запорожье, сорок третий год. Позже из мемуаров фашистского фельдмаршала я узнал, что именно в тот день он уверял своего фюрера, что отныне Днепрогэс никогда не сможет быть восстановлен. Гитлер остался доволен, и это, пожалуй, само по себе уже достаточно говорит о масштабах произведенного здесь разрушения.

Все пришлось начать с самого начала. А ведь даже до начала надо было добраться сквозь немыслимые завалы и нагромождения циклопических руин! Техники не хватало, в ход снова были пущены тачки и лопаты, на развалинах и в котлованах закопошились тысячи людей, как тогда, в двадцать седьмом, когда все здесь действительно только начиналось. Похоже, что время, как добросовестный экспериментатор, решило еще раз проверить поставленный некогда опыт, чтобы окончательно убедиться в правильности своих исторических выводов… Но теперь уже речь шла о людях, хорошо знавших, что такое экскаватор и кран, и хотя сами они, фигурально выражаясь, снова оказались в тридцатых годах, их сознание уже парило в далеком будущем. Вот почему на этот раз эксперимент был проведен и увереннее, и быстрее, — мемуары злополучного фельдмаршала еще не успели выйти из печати, как Днепрогэс уже работал на полную мощность. Фельдмаршалы плохие пророки, это известно давно, — гораздо важнее то, что силы созидания оказались мощнее взрывчатки и бомб, а воля к жизни и созиданию красноречивее золотого пера фельдмаршала.

Я хожу по Запорожью, по его прекрасному, почти пятнадцатикилометровому проспекту Ленина, пожалуй самому длинному в стране, и вспоминаю эти места, какими они были тогда, когда сюда приезжал Максим Горький. «В городе, по обыкновению, мертвая тишина и почти никакой промышленности… — писал не так уж давно А. С. Афанасьев-Чужбинский. — Лучшее здание …острог». Такое описание Запорожья, конечно, и Горькому давало повод для сравнений, и все же в его время оно не слишком разительно отличалось от картины, окружавшей и Алексея Максимовича.

Нынче оно похоже на строки из сказки о жизни людей доисторических времен. А ведь прошла лишь одна человеческая жизнь — и та средней продолжительности. То, что я вижу вокруг себя в эти минуты, тоже похоже на картину из сказки, но уже совсем иной: в городе, где некогда главенствовал острог, население перевалило за семьсот тысяч, а что касается промышленности, которой «почти» не было тогда, то достаточно сказать, что ее продукция теперь продается в семьдесят стран мира.

Все это дал Днепрогэс, тот первый на Днепре и первый в стране, — все эти гигантские заводы, производящие алюминий и сталь, титан и автомобили. Это он призвал сюда сотни тысяч людей, каждый из которых создает, понимая, во имя чего и для какой цели.