Освоение времени

Было отчего призадуматься Ивану. Было отчего…

Но ему никак не думалось. Разумом он ещё пытался взвесить все «за и против», а в душе, сам себе не смея ещё сознаться, уже согласился с их предложением и готов был на всё: забыть прошлую свою жизнь и отказаться от настоящей, пожертвовать карьерой на строительном поприще. Предложение этих странных людей показалось ему неким просторным полем после узкого бесконечного ущелья, которым он в последние годы продирался, оставляя на острых каменных углах части своих душевных сил, друзей, подавшихся в коммерцию или канувших на дно жизни, подруг, жаждущих денег, а оттого отвергаемых им…

Всё оставить позади и начать сначала?! Опять же всё! Но разве так можно? Сразу, с кондачка, по первому зову незнакомцев всунуть голову неизвестно куда или к кому?

Лицо Ивана исказилось от обуреваемых его чувств. Видя это, Симон мягко и проникновенно проговорил, отбрасывая официальность:

— Вы, Ваня, можете подумать о нашем разговоре в привычной для Вас обстановке — дома. К тому же, дав согласие, Вы можете заняться каким-нибудь необременительным для себя делом и пользоваться радостями современного бытия в городе. Так что о Ваших занятиях с нами никто не заподозрит. Если Вас, конечно, волнует такой вопрос… Подумайте, Ваня, подумайте.

Иван был благодарен ему за его слова. За тон, каким они были высказаны. За имя, которым он его назвал. И рад был отсрочке, данной на неопределённое время.

— Хорошо. Я подумаю. Но как мне с вами связаться?

— Просто. Позвони по телефону, — Симон назвал номер, Иван запомнил его. Первые цифры подсказали месторасположение АТС — абонент проживал в том же районе, где и Иван.

Незнакомцы встали.

Симон — невысокий, аккуратный, с лёгкими ногами.

Дон Севильяк…

Иван всегда таким представлял Портоса, у которого рука была, как сказано в книге, с «лошадиную ляжку». Ноги у дона Севильяка отличались длиной, ровностью и силой. Такие здоровяки Ивану нравились. Да и костюм, вначале показавшийся нелепым, подчёркивал мощь и прелесть фигуры дона. После того как он встал, можно было заметить выглядывающий из-под пояса старинный, с курками и кованым стволом, пистолет, а сбоку — тяжёлые, усыпанные, может быть, драгоценными камнями, ножны с большим кинжалом. Колоритный мужчина. Росту, пожалуй, повыше его, а Иван всегда считал свой рост достаточным для того, чтобы на подавляющую часть людей смотреть сверху — метр девяносто шесть сантиметров.

Иван осмотрел вставших ходоков, оценил.

— Вы уходите, а я?

— Видишь ли, Ваня, из этого помещения просто так выйти нельзя. В нём ни окон, ни дверей. Потому прошу Вас выпить бокал вина. Он стоит рядом с Вами… Ваня! Вам придётся нам поверить на слово. Мы Вас сюда доставили… Да и вино Вам, уверен, понравится. Вскоре Вы будете у себя дома. У Вас ещё впереди выходные дни. До встречи!

От них самих, от пистолета, кинжала, слов о бокале вина веяло романтикой и сказкой. Симон сдержанно кивнул головой, дон Севильяк отвесил поклон в пояс, разметав кудри у самого пола. Жаль, что у него не было шляпы — с громадными полями и пером экзотической птицы.

Иван на мгновение ощутил себя участником славного спектакля. Но главные герои вдруг словно подёрнулись туманом и исчезли из поля зрения. Иван открыл и закрыл рот, проглотил набежавшую слюну и остолбенел на долгое время.

Какой спектакль? Тут впору сравнить с сумасшедшим домом…

Свет в помещении стал медленно гаснуть.

— Эй! — без надежды крикнул Иван.

Голос его отразился от сферического потолка, усилился и затих вместе с тускнеющим до полной темноты потолком.

Осторожно нащупав тонкую ножку бокала, Иван решительно глотнул его содержимое. Вино оказалось необыкновенным, и он с удовольствием допил его.

Иван Толкачёв

Иван Толкачёв был и слыл человеком настроения, а оттого порой сложным в понимании его поступков.

Хотя, наверное, каждый человек так устроен.

Другое дело, что у одного череда разного отношения к окружающим, и к себе в том числе, проходит гладко, без сильных перепадов от одного эмоционального настроя к другому. Но есть такие люди, в ком время от времени, словно что-то ломается. Их поведение и поступки со стороны могут показаться, мягко говоря, странными…

В Толкачёве гармонично уживались такие черты характера, как твёрдость кремня и вялость размазни. Он мог быть остроумным и сказать что-либо невпопад, а то и нелепицу.

Порой в нём всё будто кипело, капли брызгали на окружающих, доставляя им не всегда приятное. Но случались моменты, когда он остывал до холодного желе и впадал в меланхолию. Активность, способная свернуть горы, нет-нет, да и утопала вдруг в откровенной лени и нежелании что-нибудь делать или предпринимать.

Бывали у него периоды искромётной импровизации, нахождения и принятия неординарных решений, однако всё это могло смениться замедленным повторением одного и того же, словно он упирался в стену тупика и — ни с места.

Он обладал великолепной памятью на фоне элементарной забывчивости…

Но главное, что портило ему жизнь, в бытовом её понимании, так это вспышки абсолютной независимости ото всех и вся, выказывание её всякому, будучи при этом резким и безапелляционным, не признающим критики и замечаний в свой адрес. И в то же самое время он мог неожиданно подпасть и оставаться под чьим-то влиянием или убеждением.

Его трезвый ум, всё охватывающий и отмечающий любые нюансы происходящего вокруг него, незаметно начинал анализировать какие-то мелочи, выискивать несущественные детали, привлекать воспоминания. А вокруг могут происходить события и возникать ситуации, требующие быстрой реакции на них. Он же, занятый своими думами, пропускает всё это мимо себя. Так, нередко, он терял нить разговора, поскольку просто не слышал собеседника, занимаясь размышлениями о посторонних вещах…

Это мешало ему жить. И в армии, и на гражданке. Особенно в состоянии независимого, горячащегося и всёвидящего острослова. Но и помогало, поскольку он бывал покладистым, терпеливым и до бесконечности наивным и беспечным.

Всё это в нём воплощалось. И трудно было предугадать, даже ему самому, что в данный конкретный момент станет доминантой в его поведении и словах…

Жизнь прораба не сахар

В понедельник у него на участке произошел несчастный случай.

Монтажник, ведя работы на мачте радиорелейной линии, достаточно опытный, чтобы выполнять монтаж без риска для себя, почему-то вздумал сталкивать бухту кабеля сигнального освещения мачты с одной из площадок ногой. Упругий и тяжелый, извиваясь кольцами, кабель опетлял ногу нарушителя техники безопасности и дёрнул за собой. Монтажник, к счастью, не разбился, но повис вниз головой с переломом в ноге на высоте почти ста метров. Его сняли, отправили в больницу.

Когда Иван примчался по телефонному звонку на станцию, там уже работала комиссия по охране труда из управления. Хотя все бумаги — инструктаж, роспись и другое — были в порядке, Ивану всё-таки высказали много нелестных слов. И подходы к трапу загромождены, и почему монтажники не принайтовываются карабинами к конструкциям мачты во время работы, и… вообще, когда он наведёт порядок на подведомственной ему территории, чтобы подобных случаев не повторялось?

Обычная суета после того, как что-то уже произошло.

«Хорошо же, — думал Иван, отвечая на вопросы комиссии, показывая документацию, вымучивая объяснительную, поднимаясь на мачту к месту происшествия. — Хорошо же, вот придёт вечер, все от меня отстанут, так я, используя свои способности, вернусь к утру этого злосчастного дня, и разговор мой с пострадавшим, точнее с тем, кто днём соберётся пострадать, будет коротким, но для него памятным».

Наступил долгожданный вечер, однако как Иван не пыжился, как ни старался — ничегошеньки у него не получилось. Он ходил, ложился и вставал. Замирал на месте и подпрыгивал. Дёргал себя за волосы и пристально вглядывался в зеркало. Тщетно!