Страница 21 из 43
Лидия Алексеевна билась беспомощно в креслах, мотая головой из стороны в сторону.
Корницкий подобрался, подтянулся весь, и тут только вполне выказалось, что это был за человек. Он подошел к Лидии Алексеевне, положил ей руки на плечи и скорее прошипел, чем проговорил:
– Лидия, тут отчаяние неуместно. Нужно действовать...
– Что же я могу?.. Что же я могу? – слабо отозвалась она. – Ты видишь, он возмущает людей, дворню... Скандал перед холопами... Он не гнушается ничем...
– Он – явно сумасшедший и с ним надо поступить, как с сумасшедшим, – внятно произнес Зиновий Яковлевич...
Лидия Алексеевна вдруг затихла и глянула на него:
– Что ты хочешь сказать?
– То, что есть на самом деле...
– Зиновий!..
– Тогда делайте, как знаете! – и Корницкий отошел.
Лидия Алексеевна взялась за голову.
– Постой! Не соображу ничего. Ты говоришь – сумасшедший?
– Разумеется.
– Тогда нужно доктора.
– Разумеется! Позвольте мне сделать все, что нужно. Я поеду сейчас...
– Ты говоришь, сейчас...
– Нельзя оставлять безумного без помощи.
– Да, без помощи... Тогда поезжай!.. Нет, постой!
– Надо же решиться! – останавливаясь в дверях, проговорил Зиновий Яковлевич: – Завтра он поднимет всю дворню, весь город, наконец...
Лидия Алексеевна махнула только рукой, опустила голову и закрыла лицо...
Зиновий Яковлевич поспешно прошел к себе, на ходу приказал скорее закладывать карету и стал одеваться. Он надел кафтан, навесил все свои ордена, захватил из письменного стола все деньги, какие были у него, и, как-то особенно тряхнув этими деньгами – дескать, при помощи их все можно сделать, – уехал, велев кучеру гнать лошадей.
Одно слово, вырвавшееся у Дениса Ивановича в порыве бешеного его гнева, заставило Корницкого действовать, не теряя времени, поспешно и решительно. Слово это было «душегубец». Случайно ли произнес его Денис Иванович или нарочно, – Корницкому разбирать было некогда. Слово вылетело и нужно было, значит, действовать.
Вернулся Зиновий Яковлевич поздно, когда давно уже стемнело, почти ночью. Дом был весь освещен. Его ждали. Лошади были сильно взмылены, но он не велел откладывать карету и оставил ее у крыльца, сказав, что она понадобится скоро опять. На козлах сидел его собственный кучер, вольнонаемный татарин.
Проходя через сени, Корницкий издал грозный окрик, зачем дом освещен и не спят.
– Тушить огни и ложиться! – приказал он. – И чтобы у меня никто пикнуть не смел!.. Яков, распорядись! Потом ко мне придешь...
Мало-помалу огромный дом Рядовичей погрузился во тьму и затих. Огни погасли всюду, и в кучерской, и в сторожке.
Корницкий, как был в своем кафтане и в орденах, сидел у себя и ждал. Дворецкий явился к нему с докладом, что приказание его исполнено. Зиновий Яковлевич близко, почти в упор подошел к Якову и сказал:
– Денис Иванович свихнулся разумом. Надо отвезти его немедленно в больницу. Я там был, договорился с доктором... Его возьмут на обследование, а затем созовут комиссию для признания его сумасшедшим.
– Та-а-к-с! – протянул Яков.
– Надо взять его немедленно и отвезти. Он наверху?
– Наверху.
– Лег?
– Кажется. Васька вещи вынес.
– Тем лучше. Но добром он, конечно, не поедет.
– Не поедет.
– Надо взять силой.
Яков, человек огромного роста и значительного дородства, в молодости отличался тем, что поднимал один карету за рессору. Теперь, несмотря на года, он дышал еще здоровьем и силой. Эту силу знала и боялась вся радовичская дворня.
– Силой, конечно, можно... – начал было он.
– Надо, надо! – перебил его Зиновий Яковлевич: – Он в своем безумии погубит всех. Ты слышал, что кричал он? И меня, и тебя погубит...
Яков, прищурясь, смотрел на Корницкого. Тот говорил, а сам дрожал.
– Само собой, – рассудил Яков, как бы не понимая никаких намеков и не замечая, что делалось с Зиновием Яковлевичем, – ведь если безумный, так может и дом сжечь или из пистолета выстрелить и погубить... Всяко бывает...
– Так надо взять, связать и отвезти в больницу... Надо пойти! – Зиновий Яковлевич оглянулся, поискал глазами, быстро подошел к окну, снял два шнурка от гардины, протянул один Якову, а другой оставил у себя. – Идем! – Но, сказав это, он остановился. – Не позвать ли еще Адриана? – предложил он.
Яков шевельнул плечами и оглядел высокую, сильную фигуру Корницкого с его холеными, но цепкими руками.
– Не надо. И без Адриана обойдемся.
Больше они ничего не сказали друг другу и отправились наверх. Зиновий Яковлевич шел впереди со свечой в руке. Они неслышно переступали по ступеням лестницы, крадучись и затаив дыхание.
Тридцать четыре года тому назад они так же вместе ночью поднимались по этой лестнице, и так же Корницкий шел впереди и держал свечу в руке. Это было также в мае.
«Тринадцатого числа, – вспомнил Яков Михеевич, – а сегодня одиннадцатое мая».
Он остановился и непроизвольным движением ухватился за перила.
Зиновий Яковлевич не столько услыхал его движение, сколько почувствовал, и обернулся. Яков увидел близко его освещенное свечой лицо и глаза, холодные и решительные.
Теперь они словно поменялись ощущениями. Дрожь, бессознательная или, может быть, именно происходящая вследствие того, что он, вспомнив старое, осознал и настоящее, появилась у Якова, а Корницкий, напротив, как только наступил решительный момент действия, стал несокрушимо бесстрастен и спокоен. Свеча не колебалась в его руке, светила ровно, не колеблясь, и глаза с расширенными зрачками смотрели холодно и решительно. Он двинул бровью на Якова и еще увереннее зашагал вперед. Тот, точно по инерции повинуясь ему, продолжал подниматься.
Наверху, в мезонине, кроме двух занимаемых Денисом Ивановичем комнат, была еще одна.
В ней тридцать четыре года назад умер ночью Иван Иванович Радович, муж Лидии Алексеевны, отец Дениса, приезжавший тогда с управляющим и лакеем Яковом в Москву по делам из имения. С тех пор комната эта стояла запертой, ключ от нее хранился у самой Лидии Алексеевны, и туда никто не входил. Так думали, по крайней мере, в доме.
Из-за этой комнаты и мезонина не любили, и даже ходили слухи, что там неладно бывает по ночам слышатся стоны и стуки. Кто-то хотел подсмотреть в страшную, запертую комнату, но тут же потерял память и не мог рассказать, что увидел там.