Страница 20 из 43
Денис Иванович никогда не вмешивался в отношения матери и управляющего со слугами и крепостными. Сами крепостные никогда не обращались к нему, а Лидия Алексеевна или Зиновий Яковлевич и подавно; и Денис Иванович вполне был уверен, что все там у них идет, как быть должно, то есть очень хорошо. Вероятно, он и прежде сделал бы все возможное для человека, обратившегося к его заступничеству, но дело было в том, что не имелось веры к нему, ибо его не считали способным выказать свою волю. И теперь только крайнее отчаяние, почти исступление заставило прибегнуть к его заступничеству Степку. И, к радости своей, тот увидел, что не ошибся, сделав это.
– Да ты, верно, натворил что-нибудь? – спросил Денис Иванович.
– Видит Бог, ничего, то есть ничем не виноват!
Степка произнес это с убеждением и искренностью.
– Ну, хорошо, ступай за мной!
Денис Иванович спустился по лестнице. Степка за ним.
Внизу уже было известно, что он пошел «жаловаться» молодому барину. Яков Михеевич, дворецкий, несколько взволнованный, ждал; возле него был Адриан, считавшийся самым смелым; еще двое лакеев смотрели в щелку двери, остальная дворня разбежалась и попряталась по углам.
– За что ссылают Степку в деревню? – тихо спросил Денис Иванович у дворецкого.
– Так приказано, – недовольно ответил тот, пробуя, не оробеет ли барин перед его внушительным тоном.
Денис Иванович не оробел:
– Я тебя спрашиваю, что сделал Степка, а не о том, что приказано, – проговорил он.
– Спросите у Зиновия Яклича, – начал было Яков Михеевич, но не договорил, так как неожиданно Денис Иванович покраснел и, перебивая его, крикнул:
– Как ты смеешь отвечать мне так? Ты не смеешь! Я тебя в третий раз спрашиваю, за что ссылают Степку?
– Не могу знать, – пробурчал Яков.
– Не можешь знать? Значит, ни за что! Ведь Степка все время на твоих глазах был?
– Был...
– Провинился он чем-нибудь?
– Не могу знать.
– Хорошо! Скажешь Зиновию Яковлевичу, что я беру Степку к себе наверх, в свое услужение; а ты, – обернулся Денис Иванович к Степке, – сейчас же перейдешь ко мне и ни в какую деревню не поедешь...
И, распорядившись таким образом, он отправился к себе наверх и снова сел с книгой у отворенных дверей на вышку.
Было уже совсем под вечер, и видневшаяся поверх деревьев сада верхушка церковки заалела в розовых лучах заката, когда Васька принес чай, а за ним показался Степка. На этот раз он был тих, сосредоточен и бледен как полотно, глаза у него расширились, дышал он порывисто и тяжело...
– Что с тобой, чего ты еще? – невольно вырвалось у Дениса Ивановича при одном взгляде на Степку.
Тот развел руками, хотел ответить, но задохнулся и не мог выговорить сразу.
– Меня... драть хотят, – произнес он наконец, – на конюшню велели придти...
– Дра-ать? – протянул Денис Иванович. – За что?
– За то, что я к вам пошел. Говорят, выдерут и в деревню все равно сошлют...
– Ты врешь! – почти крикнул Денис Иванович, опять краснея. – Не может быть, не может этого быть! Если так, я сейчас к матушке пойду...
И, вскочив с места, он быстро направился к лестнице.
Степка поглядел ему вслед и, не ожидая ничего хорошего для себя от разговора Дениса Ивановича с матерью, безнадежно проговорил:
– Пропала моя головушка!
Внизу Яков, дворецкий, попробовал было загородить дорогу Денису Ивановичу со словами: «Велено сказать, что нездоровы, и не пропускать!» – но тот отстранил его, и дворецкий взялся только за виски и закачал головой.
Денис Иванович застал мать в маленькой гостиной. Она сидела с Зиновием Яковлевичем и играла в пикет. Возле нее на маленьком столике лежал флакон с нюхательной солью и стоял стакан с флердоранжевой водой. Зиновий Яковлевич только что сдал и Лидия Алексеевна разбирала карты, когда вошел Денис Иванович.
– Маменька, что же это такое? – заговорил он, не дожидаясь, пока она обернется к нему.
Лидия Алексеевна положила карты и выпрямилась. Корницкий слегка прищурился, и рот его скривился деланной улыбкой. У Лидии же Алексеевны теперь не появилось обычной ее презрительной улыбки при разговоре с сыном...
– Маменька, – продолжал Денис Иванович, – я слышал, что лакея Степку без вины хотели сослать в деревню на огороды, а за то, что я не позволил этого и взял его к себе, его хотят сечь!..
Лидия Алексеевна подвигала губами, прежде чем ответить, точно они у нее слишком ссохлись, чтобы заговорить сразу, и наконец произнесла:
– Это мои распоряжения, и отменять их не смеет никто.
– Ваши? – добродушно удивился Денис Иванович. – Да не может быть!.. Но что же Степка сделал?
– Ты смеешь требовать у меня отчета?
– Не отчета, маменька, но, насколько я знаю, он не виноват! Вы, может быть, ошиблись. Нельзя наказывать человека так... Что он сделал?..
– Не понравился мне и только. Видишь, – Радович показала на стакан и на флакон, – я больна, нездорова, а ты вламываешься ко мне без спроса и из-за холопа допросы мне чинишь... Ты что же, смерти моей хочешь? Смерти? Ты убить меня пришел? Тогда так прямо и говори...
Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза, как бы приняв уже заранее положение, в котором собиралась умирать.
Это как будто подействовало на Дениса Ивановича; он уже растерянно и почти робко переступил с ноги на ногу и оглянулся, как бы ища помощи; но дело испортил Зиновий Яковлевич.
Корницкий, не присутствовавший при вчерашней сцене по поводу мундира, вообразил, что Лидия Алексеевна взяла не тот тон, который нужно, и вмешался, как вмешивался, бывало, когда Денис Иванович был ребенком. Он поднялся со своего места и, расправляя плечи своей барственной фигуры, заговорил было:
– Я должен сказать...
– Молчать! – резким фальцетом завопил Денис Иванович. Кровь бросилась ему в лицо, и он задрожал истерично, нервно. – Молчать... Не сметь... разговаривать! Душегубец... Осмеливаться... вводить... мать... в несправедливость. Не позволю! Степку не трогать. Не сметь! – Он выкрикивал слова отдельно, точно выбрасывал их, ставя после каждого точку, как будто каждое из них составляло целое отдельное предложение. – Не сметь, – подступил он к Корницкому, стискивая кулаки, почти с пеной у рта, и, словно боясь сам себя, повернулся и выбежал вон. Но на лестнице раскатился его голос по всему дому и долетел до гостиной. – Сказать всей дворне, – крикнул он дворецкому Якову, – что, если кто тронет Степку хоть пальцем, того я изобью собственными руками.