Век Просвещения

Только отчего-то мне вдруг захотелось стать частью того похода, успех которого был совершенно не очевиден, и осознав это, я сразу же пришел в согласие с самим собой. Я вдруг понял, что хочу действия, что мне наскучили непонятные переходы, бивуачное безделье и лазаретные интриги. Пусть хоть что-нибудь изменится. При этом я прекрасно осознавал, что легкой славы нам не снискать – мне ли было неведомо, насколько опасен король в ближнем бою! Ведь только темнота дважды спасла союзные войска после убийственных и быстрых маневров прусской армии. О русских я ничего не знал, мне представлялось, что это большая сила, неплохо вооруженная, но берущая, в основном, числом и послушанием. Скорее всего, она должна была очень даже сносно обороняться, как свойственно неповоротливым, но упрямым славянам, но вот наступать? По чужой территории, против лучшего полководца Европы?

Понимал я и то, что даже в случае успешного соединения с нашей конницей действия союзных частей не могут быть должным образом скоординированы. Подобное взаимодействие достигается путем многолетней выучки. А непонимание соратников на поле битвы – верная дорога к поражению. Не раз у меня перед глазами вставала неожиданная и решительная атака королевских войск против нашего фланга, я вспоминал вереницы израненных, растерянно отступавших солдат. Да, судя по всему, столкнувшись с королем в первый раз, русские удержались на грани разгрома, пусть чудом. Но было смешно думать, что стремительный Фриц предоставит им еще один шанс.

Несмотря на подобные мысли, я вышел из штабной палатки в приподнятом настроении. В отрывистых выражениях сообщил о своем назначении сослуживцам и начал собирать вещи. На меня смотрели как на сумасшедшего и не мешали. Когда мой нехитрый скарб был почти готов, к начальнику лазарета явился вестовой из корпуса с приказом выделить мне несколько человек на подмогу, одну-две повозки и необходимый набор лекарств, хирургических инструментов и предметов первой помощи. Мой бывший – теперь уже бывший – командир был застигнут врасплох. Так я вступил в должность главного врача отдельного летучего полевого госпиталя и начал с того, что вволю поживился запасами перевязочных средств и ароматических масел, которые копились добрым майором уже не один месяц.

Но и это было еще не все. Убедившись, что приказ разрешает мне выбор помощников по вкусу, я подозвал двух санитаров, из наиболее расторопных, и немедля отдал распоряжение: свернуть скатку и следовать за мной. Не желая нарваться на сопротивление, я указал на тех, кто был мне чем-то обязан: за одного, ушлого, конопатого Франца, проныру и любителя виноградной водки, я как-то покрыл недостачу скипидара, а другого, объемистого Алоизия, богобоязненного, но искреннего хлопотуна, спас от тяжелого расстройства желудка. После чего, легким кивком попрощавшись с душками-коллегами, новоиспеченный назначенец двинулся в расположение корпуса. Отрапортовал о прибытии и быстро получил директивы на следующие сорок восемь часов. Как выяснилось, почти все уже было готово к выступлению. Хотя, пройдясь по рядам приданных корпусу соединений, я ощутил точно такое же беспокойство и нежелание активных операций, как и в остальной армии.

Даже старые драгуны, первостатейные вояки, ветераны многих кампаний, ворчали: дескать, посылают на заклание. Пока мы будем гибнуть, основная армия с помощью маневров – и без всякого кровопролития – наконец-то вернет императрице силезские земли, которые и так уже почти наши, закрепится на пограничных рубежах намертво со всеми ста двадцатью новенькими пушками, обещанными ставкой в ближайшие месяцы, и тогда к ним никакой пруссак не подступится. Замечу в скобках: никто не допускал того, что имперские войска вообще не сдвинутся с места.

Таким образом, мне хватало предостережений и беспокойных мыслей. И все равно я провел эти часы, словно в полете, и тут понял, насколько устал от беспрерывного сидения на месте, от замороженной скованности мыслей и надежд. Вот до чего мне наскучило привычное ничегонеделание! И я был готов рисковать жизнью, дабы попробовать незнаемое и разорвать обыденность. Да, война – это нескончаемый труд, тягомотная рутина. С этим необходимо мириться. Верно, верно. Но не с походами на одном месте, по кругу – не к противнику, а от него! Хватит – кончено!

Признаюсь: конечно же, я волновался. И при этом не мог дождаться приказа о выступлении, так хотелось сняться с насиженных позиций, выйти из траншеи, из времянки, вновь поставить на колеса давно снятый с них фургон и отправиться в путь, должный привести меня на поле битвы. «Наконец-то – дело, настоящее дело!» – подбадривал я себя, пытаясь заснуть. И не мог – в возбуждении торопливо ходил по небольшой палатке, которая мне теперь полагалась по должности, снова падал на топчан, покрытый древним одеялом, и до рассвета лежал на нем с открытыми глазами.

Поэтому сигнал горниста, заигравшего за два часа до общего подъема, не застал меня врасплох. Я вышел к медицинскому обозу раньше всех и оказался в голове колонны. Начальник корпусного лазарета одобрительно смотрел на меня, пока денщик опоясывал его по всей форме. «Вы уже готовы? Прекрасно». Скорее всего, он был заранее осведомлен о выступлении и успел заранее выспаться. Я решил не отказываться от роли, выпрямил спину и проорал: «Рад стараться!» – «Кстати, – добавил мой новый командир, протянув руку за дымившейся кружкой какого-то отвара – в нашей фуре есть лишнее место. Обещаю вам сухую солому и беседу, отдающую умеренной скукотой. Согласны?»

Мои каблуки раздвинулись и почти сошлись снова – им помешал кусок задравшегося дерна. Звук вышел глухой, но явственный. Кто же мог знать, что именно этой чересчур быстрой явкой в походный строй я навсегда переменил свою линию жизни.

16. Зависть (листы свернуты в трубочку)

Значится, так, дорогой ты мой Василий, свет, хоть ты и надворный советник, даже с видами на коллежского, а там, глядишь, и статского, но сие жизнь твою вряд ли решительно изменит. Притворяться не будем, поскольку скрывать от себя самого тебе, миленочку, нечего. Что в балансе на сегодняшний, Господом благословенный день? Подводим без вранья жирную черту и думаем честно, как до того по всей совести писали в потайную книжицу, ныне на всякий случай далеко в кладовую убранную.

Коммерческие наши дела не ахти. То есть как по семейному подряду, так и по государственному наряду – полный швах, потому засупонься, подтяни штаны и живи на жалованье. А уже отвык и забыл, как с такой напастью обращаться, к тому ж платят копейку цареву с изрядной нерегулярностью. Вся казна – для войны, и верные патриоты отечества должны, понимается, приносить жертвы на алтарь будущей победы. Завелась под мышкой вошь, теперь делай сам, что хошь. Чеши репу, коли мяса нету.

И по тому же самому политическому резону – англичане теперь наши чуть не главные супротивники, поскольку они королю прусскому первые вспомогатели, а союзничку нашему, никем не виданному, Людовику французскому, наиочевиднейшие строители многих зараз. Поэтому торговать с ними не моги, а если моги, то не иначе, как через препоны важные и непреложные. И следят ведь, псы окаянные, за исполнением подлой разнарядки, опасно смотрят и грозно рыкают. Кто этим сыт – не понимаю и допрежь умру, а умом не дойду. Добро бы был у кого внятный интерес – нетути ни единого. Все отговариваются, руками разводят и друг на дружку кивают.

Ладно, англичане – у них полмира под ногами, обойдутся без нашего добра. Могли бы перетерпеть, не приставать, не лезть к честным людям со всякими там пропозициями и комбинациями. Так тоже нет: привыкли уже к сладкому магарычу да сурьезному бенефиту. Жаждут расейского товара, понимаешь ли, и с ножом к горлу пристают. Мы хоть в Лондонах не бывали, но скумекать умеем: торговать им сейчас с нами – сплошной фо па и прямая государственная измена. А все равно желающих невпроворот – значит, такова, бабка, нынешняя коммерческая диспозиция.

Ведь у них как приветливо в дальней вотчине устроено: каждый сам себе решает, где именно профит добывать купеческий. Безо всякого огляда. И ежели в России ждет его важный гешефт, навар с пеночкой, то все – прицепится, будет тянуть одеяло по самый нос, ни король ему британский не указ, ни парламентская говорильня ихняя. Ну, хорошо, тут перегнул, парламент они уважают, поскольку сей институсьон верховный потому и верховный, что деньгами правит, а один раз даже самому королю голову откромсал.