Наш уважаемый

Перо его со скрипом двигалось по бумаге. Гвоздев стоял и томился, переминаясь с ноги на ногу.

Верстовский окончил.

-- Ну, слушайте, и что не так, скажите.

Он вслух прочел записанное им показание.

-- Все как есть, -- сказал, вздохнув, Гвоздев, -- так и было.

-- Подпиши.

Верстовский протянул бумагу с пером и встал. Гвоздев почтительно взял перо, аккуратно обмакнул его и медленно вывел свою подпись.

Верстовский позвонил. Вошел рассыльный.

-- Можете идти, -- сказал Гвоздеву Верстовский.

Рассыльный открыл дверь, за которой показались стражники с ружьями.

Гвоздев поклонился и, стараясь не шуметь, тихо пошел к двери.

* * *

Вечером Верстовский по привычке прошел на железнодорожный вокзал. Там, в комнатке за буфетом, обычно собиралась вся местная интеллигенция. Потребность общения и отсутствие какого-либо собрания создали это место, где они, судача, сплетничая и споря, проводили скучные вечера за водкой, вином и пивом. Изредка ходили в гостиницу "Дудки" и там играли в карты и на биллиарде.

На столе, уставленном бутылками водки и пива, красовалась гора вареных раков, которых с жадностью истребляли -- исправник, городской голова, податной инспектор и земский врач.

-- Криминалист! -- воскликнул податной, торопливо вытирая салфеткой руки. -- Ну, что ваш злодей?

Жители и дачники, в городе и окрестностях только и говорили, что о страшном убийстве Клокчиной. Преступление совершилось в самый, разгар грибного сезона и наполнило всех ужасом. Берега "Теплых ключей" стали проклятым местом.

Верстовский поздоровался со всеми, сел и ответил:

-- Не сознается.

-- Ни на черта не нужно его сознание, -- пробасил исправник, вывертывая у рака клешню.

-- Улики на лицо, -- сказал доктор.

-- Ну, это еще не улики, -- уклончиво возразил Верстовский и спросил: -- А где теперь Сергей Никанорович?

-- Довольно того, что он Спиридон, -- с жаром сказал голова, -- они все способны на что угодно. Будь они прокляты! -- и его красное круглое лицо выразило искреннюю ненависть. -- Позор нашего города!

-- Сидит у себя, как пришибленный, -- ответил податной и прибавил, -- ну, да, верно скоро встряхнется и в Питер укатит.

-- Я бы дня здесь не прожил, -- сказал врач, высасывая нутро из рака.

-- Положим, тяжело, -- проговорил податной, -- но в результате он будет доволен.

-- Ты циник, -- сказал врач, -- тут, братец, драма, ужас!

-- Пусть, -- возразил податной, -- но она была старше его; он скучал и имеет в Петербурге чуть не семью. Наконец, теперь "Широкое" -- его!

-- Я не знал этого, -- с оживлением сказал Верстовский, -- разве "Широкое" не его?

-- Понятно, было ее. У него оставался только дом здесь. Тысяч восемь -- красная цена.

-- А бабенку его все знают, -- сказал исправник, -- акцизный там в Питере у него обедал.

-- Рыженькая, -- подтвердил податной.

-- Тем ужаснее, -- повторял опьяневший врач, -- судите.

И он обратился к Верстовскому.

-- Идут вместе за грибами. Он оставляет ее одну и -- вот она убита, так сказать, у него на глазах.

-- Вздор, -- остановил исправник, -- я с женой хожу, так она гонит меня, если найдет грибное место. Что же, стеречь ее?

-- А что не вздор, -- заговорил голова, -- так эти Спиридоны. Что ни день, то кража. Ходят чуть не голые. Из-за них к нам ни один дачник не приедет. Вы бы вошли с предложением, Димитрий Иванович.

-- Что же, я могу? -- возразил исправник. -- Это -- ваше дело.

-- Мы свое сделаем. Экстренное собрание и петиция всех граждан будет! Мало, разве, городов для высылки?..

* * *

Верстовский возвращался с вокзала и думал обо всем слышанном. Пожалуй, рассказ Гвоздева уже и не так невероятен.

При этой мелькнувшей мысли он даже остановился. Слишком чудовищно преступление. Но разве невозможно?

Верстовский представил себе Клокчина, и вспомнил, что им всегда овладевало неприятное чувство, которое каждый раз он насильно подавлял в себе при встречах с Клокчиным.

И, однако, он к ним ходил. Последнее, время даже часто. Что-то влекло его к покойной Марии Петровне и она всегда была рада его приходу. Между ними устанавливалось теплое дружеское отношение.

Он видел ее чаще грустной, чем веселой. Вот, значит, отгадка. У этого барина на стороне семья. И сам -- нищий. Как полагается настоящему барину. Да, да! Рассказ Гвоздева, может быть, и не вымысел!

Верстовский шел, ускоряя шаги и делая жесты. Он был возбужден.

Все может быть! Шесть лет он состоит судебным следователем и пришел к выводу, что интеллигент способен на большую мерзость, чем простой полутемный бродяга. Бродяга, правда, способен зарезать за двугривенный или пару крепких сапог, но чаще всего он -- безвольный алкоголик. Интеллигентный человек вынашивает преступление и выполняет его с старательной обдуманностью. Вор, пойманный за взломом, убивает стамеской открывшего его больше от страха. Разве его можно сравнить с каким-нибудь О'Бриеном-де-Ласси или ловким Мировичем?..

Почему нет? И Верстовский лег в постель под впечатлением рассказа Гвоздева и разговоров на вокзале.

Утром он распорядился, чтобы вызвать к допросу всю прислугу Клокчиных, и уехал в Петербург.

Он был у прокурора и рассказал о возникшем у него подозрении.

Прокурор покачал головою.

-- Наглая бестия этот Гвоздев, -- сказал он, -- подозревать вы, Павел Семенович, можете, только бойтесь удариться в пинкертоновщину. Это самое опасное. Главное -- трезвый взгляд. Мотивы? У каждого, дорогой мой, есть основательные мотивы устранить с дороги кого-нибудь из ближних, но не всякий это может сделать. И почему? -- прокурор закурил папиросу. -- Не потому, чтобы у интеллигента была чувствительнее совесть. Иногда я думаю, что у нас-то она и попридушена. А потому, что он развитее. Он видит больше шансов неудачи и знает, чем он рискует. Слишком много он теряет от неудачи. Современная совесть -- страх! Да! Птица прячет голову под крыло и думает -- спряталась. Мужик удерет из города в свою деревню, и думает -- не найдут. А интеллигентный видит почти все случаи неудачи, и -- боится.

-- Вы, значит, думаете, что этот Гвоздев выдумал свою историю?

-- И неудачно. Наглости много, но выдумки нет. Я встречался с такими типами.

Верстовский поднялся.

-- Бойтесь увлечений, -- сказал на прощание прокурор.

На другое утро он допрашивал прислугу Клокчиных: горничную, кухарку, судомойку, кучера и дворника.

Что они могли показать? И с первых же ответов Верстовский понял, что они не могут пролить света на это дело. Податной рассказал о Клокчиных больше, чем они. Горничная, правда, показала, что несколько раз видела, как барыня плакала. Один раз в именье она просила барина не ехать в Петербург, а он все-таки уехал и неделю не возвращался.

В тот страшный день и перед ним, они были очень дружны; барыня много смеялась. Сперва они хотели ехать за грибами на лошади, потом решили пойти пешком.

Вся прислуга знала Гвоздева. Он, действительно, полол в саду дорожки, колол дрова и не раз приходил за милостыней. Барыня посылала его на кухню и его кормили. Барин иногда давал ему на водку.

Верстовский отпустил их.

Может быть, прав прокурор, и он увлекся.

Окончив занятия он пошел завтракать. Терраска его домика выходила в сад; он выпил водки, поел и сидел за кофе, когда рассыльный, он же и лакей, сказал, что его кто-то спрашивает.

-- Зови сюда, -- сказал Верстовский.

На террасу вышел горбатый телеграфист. Тот самый, который с сыном прибежал на крик Клочкина и первый услыхал об убийстве.

-- Что скажете? -- спросил Верстовский.

-- А вот, -- сказал, кланяясь, телеграфист, -- нашли и подумали, может, вам нужно.