Страница 58 из 84
Его охватила яростная ненависть к темноте, наполнявшей подвал; ему казалось, что она в сговоре с Иоганном, с Бертой Флакс, со всеми его смертельными врагами. Но нет, он им не поддастся! Он их разоблачит, сорвет с них маски. Кое-кому он свернет голову своими руками, остальных выстроит перед Гарифом Асламовым, Кондратенко, Бутнару и Краюшкиным — пусть увидят своими глазами, прав он был или нет! Но главное — выследить врагов, найти гадючье гнездо.
Куда же делся Иоганн? Почему его не слышно? Как он так быстро ходит в этой тьме кромешной? А еще прикидывается близоруким!
Юзеф весь превратился в зрение, силясь разглядеть что-нибудь в темноте. Но вот где-то впереди забрезжил бледный луч утреннего света. Он был так слаб, точно исходил из глубины подземелья. На самом деле этот косой, неверный луч проникал через узкое, похожее на амбразуру оконце, но Юзеф не заметил этого, и нескончаемый подземный путь начал его бесить, приводить в отчаяние.
Он прибавил шагу, ступая по мягкой, казалось, никем еще не потревоженной пыли, спеша добраться до белого пятна света.
"Где же Иоганн Ай? Один ли он в подвале? Может быть, он должен здесь с кем-то встретиться?.. Может быть, у них тут склад… склад оружия?" Внезапно послышалось легкое позвякивание, звук раздался где-то вблизи.
Ефрейтор прильнул к стене. Он стоял, затаив дыхание. Тонкий, дрожащий звук повторился еще несколько раз в сырой и мрачной тишине подземелья. Варшавский все стоял, прижавшись к стене, пристально глядя в темноту, откуда доносился металлический звук. И только когда услышал шаркающие шаги возвращавшегося старика, он пригнулся и торопливо прокрался к выходу.
"Что это было за металлическое позвякивание? Что нужно старику в погребе?"
Юзеф не находил себе места. Он утратил даже при сущее ему наружное спокойствие, к которому привыкли его товарищи. Как нарочно, и день был воскресный: нельзя было отвлечься работой.
Он направился было к развесистому клену, но, сам не зная как, очутился у сторожки Иоганна. Обошел ее, вернулся обратно и, рванув дверь, вошел в каморку старика.
Сначала он заметил только, что старика нет дома. Потом увидел Марту, внучку Иоганна.
Девочка, съежившись, лежала на старой залоснившейся скамейке в углу. Юзеф подошел к ней. Длинные, обычно спутанные волосы Марты были сейчас влажны и прилизаны, славно после купанья, несколько прядок прилипло ко лбу. Лобик и тонкая шейка были прозрачно бледны; казалось, что вся кровь, схлынув отовсюду, собралась в двух горящих пятнах румянца. Круглый детский ротик был приоткрыт, пересохшие губы просили глотка воды.
Внезапно девочка открыла глаза. В их блеске сквозила страшная усталость от недуга, сжигающего хрупкое тельце. Она потянулась к Юзефу и вдруг тихонько заплакала. Варшавский наклонился к ней и взял ее на руки. Она вся горела и была легка как перышко.
— Кто обидел девочку? — спросил ефрейтор ласково и, слегка покачивая, стал носить ее по комнате.
Марта долго лепетала что-то жалобно, по-детски всхлипывая и вздыхая; потом заснула на руках солдата.
Юзеф, стараясь ступать потише, ходил на цыпочках.
— Кто обидел девочку? — приговаривал он, чувствуя сквозь гимнастерку жар ее личика. — Кто обидел девочку?
Тут вошел старый Иоганн. При всей своей сутулости он, казалось, упирался головой в потолок. В комнатке стало словно теснее от его громоздкой, неуклюжей фигуры. Старик достал из-под полы дымящуюся кастрюлю. В ней было варево, видимо, из крапивы, щавеля и еще какой-то зелени. Немец поставил кастрюльку на низенький столик и решительно шагнул к Варшавскому. Не говоря ни слова, он взял у него из рук девочку и пошел с ней к лавке в углу. Он не положил девочку, но и не обернулся к Юзефу. Он просто стоял лицом к стене.
Ефрейтор вышел из домика.
"Старик начинает показывать характер", — подумал он.
После первой встречи с Грегором, когда Кристль сказала ему в лицо все, что считала правдой, она чувствовала полное душевное удовлетворение. Ей не было страшно, потому что разгром ее родной страны военной мощью другого государства рождал в ней не только боль и обиду побежденных, но и дерзкое желание сопротивляться.
Но из домика Хильды Кнаппе, где она играла Грегору на скрипке, Кристль вышла, охваченная иными, совсем иными чувствами. Она выглядела печальной, задумчивой.
Был теплый июньский вечер. В листве шелестел ветерок, доносивший запах полей, он освежал горящие щеки Кристль, забирался в рукавчики и вырез ее блузки. Свинцовые тучи разошлись, и поздний вечер был так прозрачен, что походил на рассвет.
Кристль шла задумавшись, опустив глаза. Ей вспомнилась баллада о трех пастухах. Словно журчание воды, звучал в ее ушах голос Грегора, произносящий певучие, плавные стихи.
…Одного из них — молдаванина — замышляют убить… Об этом сказала ему Миорица — вещая овечка… А пастух отвечает, что, если он умрет, пусть его похоронят в овечьем загоне, а матери скажут, что он не умер, а обвенчался с прекрасной царевной.
С мечтательной улыбкой, глядя под ноги, Кристль представляет себе лицо пастушка. Он строен, на нем узкие холщовые ицары и зеленая шляпа. С плеч его, словно мантия, спускается белая овчина в мелких завитках… Ей вспоминается рисунок на какой-то туристской рекламе, потом — картинка в учебнике географии… Лицо с правильными чертами — чистый арийский тип: веселые голубые глаза, светлые кудри… Кристль чувствует сладкую дрожь, пронизывающую самую глубину ее существа; она не может различить, откуда пришло это ощущение, и ждет, чтобы оно прояснилось и охватило ее всю.
Девушка ступает медленнее и все время видит перед собой лицо пастушка с картинки. Она приостанавливается, склоняет голову. Но в глубине голубых глаз пастуха она начинает различать другие, совсем другие глаза. Они не голубые и совсем не веселые… Они черные, задумчивые и грустные, как у Грегора…
Кристль срывается с места и почти бежит, как в тот вечер, когда она ждала выстрела в спину…
Трепет снова пронизывает ее всю. Какой ужас! Ведь у него лоб, прочерченный морщинами, угловатые скулы, глаза… Ну и что же — именно поэтому! Именно поэтому!..
Когда Кристль вернулась домой, мать против обыкновения еще не спала.
В первые недели после того, как они обосновались в Клиберсфельде, фрау Блаумер была целиком поглощена житейскими заботами. Что бы там ни было, надо было как-то существовать, кем бы ты ни был, а желудок требует своего. В то время из ее памяти еще не изгладились перенесенные потрясения и страх — как бы его ни называть, это был страх смерти.
Но в последние дни фрау Блаумер приободрилась: прежняя страдальческая усталость теперь уступила место нетерпеливому, снедающему все ее существо желанию жить — жить так, как она жила в Данциге. Она вся кипела, считая и пересчитывая в памяти все, решительно все, что она потеряла с приходом русских. Может быть, именно поэтому мать Кристль приободрилась, стала снова деятельной, общительной женщиной, приобрела влияние в деревне.
Она помогала, где нужно: кому — советом, кому — доверительным словцом, кому — вздохом, но, главное в сумятице первых послевоенных дней она поддерживала в душе недовольных тлеющий огонек надежды.
Так она натолкнулась и на Эльзу Фишер. Молодая вдова как-то зашла в домик на вершине лысого холма, не дожидаясь особого приглашения. Несколько раз она приходила с Кристль прямо с работы. Она входила и, став посреди комнаты, оглядывала вещи, пронизывала внимательными глазами хозяйку дома, но никогда не садилась и не произносила ни слова.
Фрау Блаумер, знавшая печальную историю Эльзы, молча выдерживала ее взгляд; не задавая вопросов, она иногда принималась рассказывать ей разные житейские истории.
Наконец Эльза и сама заговорила. Будучи старшей над работницами, она принесла как-то продукты, полагающиеся Кристль (девушка не ела в столовой замка), и, усевшись на ларь в углу, внезапно начала разговор.