Страница 59 из 84
Эльза ничего не ждала от фрау Блаумер. Она просто изливала душу, делилась своей затаенной болью. Ведь нужно же было когда-нибудь рассказывать кому-то о своем горе. Кристль не было дома: то ли ушла, то ли еще не вернулась с работы — Эльза могла говорить свободно.
— Вы слышали о моем муже Карле? Он подбрасывает меня и ловит, словно мячик, — начала она вдруг, как будто забыв, что говорит о мертвом. — И как только мы поженились, он мне не разрешил больше работать в поле у барона. "Сиди себе дома и занимайся хозяйством. Стряпай и вышивай. Вот и все". Вышивки… Мы всегда ходили с ним гулять. Я была ему чуть выше пояса. Мы ходили в поле, вдоль речки, по лугам… Бывало ходим, ходим, и вдруг он подымет меня на руки и несет до самого дома. Я иногда засыпала у него на руках… Боже, какой он был сильный и добрый и как он любил меня, мой Карл, — вскрикнула Эльза после короткого молчания. — Мухи не обидит. Курицу не мог зарезать — боялся крови. За всю свою жизнь он никого пальцем не тронул, голоса ни разу не повышал… Наши деревенские парни посылали домой из России дорогие меха, кожу, даже драгоценности. А мой добрый Карл послал мне полотенце. Вышитое полотенце…
До этого Эльза говорила с ожесточением, но при последних словах глаза ее влажно блеснули.
— Товарищ мужа привез мне это полотенце, — шепнула она, — моего Карла давно уже не было на свете.
Эльза монотонно говорила низким голосом, который никак не вязался с тщедушной фигуркой крохотной женщины. Фрау Блаумер молча слушала. Полуопущенные ресницы, затенявшие ее проницательные глаза, придавали лицу выражение сосредоточенного, строгого, невозмутимого спокойствия.
Рассказ Эльзы был для нее не нов, он был похож на множество подобных историй. Но маленькая женщина не жаловалась, не выронила ни слезинки. В этой маленькой злючке, пожалуй, было что-то не совсем обычное… Но этот Карл, вся эта болтовня о нем ужасно раздражали фрау Блаумер. "Телка ты и больше ничего, — говорила она про себя, слушая рассказ Эльзы. — Жуешь без конца свою жвачку. Послушать только! "Голоса не повышал, крови боялся… Любил только вышивки, занавесочки, салфетки, платочки. Курицу не мог зарезать". Нечего сказать, покорила богатыря! Твой Карл был размазней, никудышным человеком. Из-за таких, как он, Германия проиграла войну. Подумаешь, ее любимый муж отправился в лучший мир! Не велика беда! Нет, дорогая, люди вроде твоего Карла — паразиты, нужно очистить от них германскую нацию. Но ты мне нравишься, маленькая бестия: лицо — каменное, ни одной жалобы. Есть в тебе что-то от истинной немки".
— …И вот этого доброго человека убили русские, убили одним из первых, — с ненавистью и горечью закончила Эльза. — Он, наверное, и не стрелял в них, а они, негодяи, убили его. Подлые коммунисты. И зачем им понадобилась жизнь Карла? Что он им сделал?..
— Берегите свою ненависть, Эльза, — прервала ее фрау Блаумер. — Накапливайте ее. Не тратьте на пустяки. Не болтайте лишнего и не вспоминайте доброго Карла, который сражался в войсках фюрера. Не вспоминайте об этом русском полотенце. Прикусите язык! Не забывайте, что в Клиберсфельде стоит отряд коммунистов. Их прислали сюда не случайно. Вы считаете, что ваш Карл ни в чем неповинен, но кто знает, что они думают об этом? Они хотят мстить. Рыщут по дворам, пишут на стенах… Вот так, дорогой друг. Женщины слушаются вас. Мы должны быть готовы. Придет день торжества вашей ненависти! Настанет час…
Нет, фрау Блаумер не растерялась, поражение не опустошило у нее душу, как у многих других. Напротив — жизнь подстегивала ее, и все, что она делала, вплоть до мелочей, было подчинено одной заветной цели: возвращению к былой роскоши, к мундирам, к прежним временам. Она оставалась немкой, достойной супругой офицера флота Блаумера, кавалера "Железного креста", и как мать его единственной дочери отвечала за приличествующее ей будущее.
Она стала заботливо опекать сиротку Ирену, заменяя ей мать, дала ей приют в своем доме, устроила ей постель. В деревне она шагу не делала без девочки. Наедине сиротка уже стала называть ее "Mutti", фрау Блаумер вместе с ней навещала больных, беседовала с женщинами, чьи мужья или сыновья попали в плен на Восточном фронте. Однажды она даже пошла пешком в соседний городок, в госпиталь, и вернулась с вестями о тех, кто там лежал. Она умела найти нужное слово для тех, кто хотел слушать.
"Что будет с нами дальше? Что принесет нам завтрашний день?" — этот вопрос она читала в глазах женщин и детей, в глазах стариков, уцелевших во время войны.
"Что будет дальше?" — спрашивал, казалось, весь немецкий народ. И у фрау Блаумер для каждого был готов ответ.
Когда Кристль вернулась от фрейлейн Кнаппе, фрау Блаумер внимательно посмотрела на дочь и спросила:
— Будешь ужинать, моя девочка? У нас картофельный суп.
Она подошла, охватила ладонями лицо дочери. Этот ласковый жест всегда заставлял Кристль чувствовать себя маленькой. Она приникала головой к плечу матери, закрывала глаза и вместе с теплотой ее тела ощущала исходящую от нее внутреннюю силу.
Кристль была убеждена, что они остались живы и избегли опасностей именно благодаря этой внутренней силе матери, что и отец плывет теперь где-то по морям, хранимый ею.
Девушка видела эту скрытую силу в глазах матери, в ее крутом, словно вырубленном из камня подбородке, в ее сухих подвижных пальцах, во всем ее облике.
— Ты играла на скрипке, моя девочка? — мягко спросила фрау Блаумер, ведя дочь к накрытому чистой клеенкой ларю, с той наигранной манерной ласковостью, к которой она всегда прибегала, когда желала предупредить "лишние нежности". — Ешь, дорогая, и ложись.
Кристль рассеянно следила за тем, как мать наливает суп в мисочку.
— На скрипке? Да, играла, — ответила она рассеянно.
— А Грегор — на своей дудочке? — спросила мать с усмешкой.
— Нет… Грегор не играл…
Кристль задумалась, не донеся ложку до рта. Ее мысли были далеко.
Ее била дрожь, ее бросало то в жар, то в холод, ей было грустно и весело в одно и то же время, а стоящая рядом керосиновая коптилка вела причудливую ' игру света и теней на ее лице, завороженном мечтой.
Воображение унесло ее далеко отсюда.
— Он совсем не военный, — проговорила она вдруг удивленно, возвращаясь на мгновение из своего воображаемого мира, — он просто… человек.
Фрау Блаумер молча сидела на краю постели, словно собираясь ложиться спать, но, взглянув внимательно на Кристль и как будто только сейчас услышав ее слова, она встала и принялась неторопливо ходить по комнате.
— У них есть там один солдат, Юзеф Варшавский, — заговорила она, словно без всякой связи с предыдущим, — тщедушный, черноволосый. Ходит всегда с оружием, выискивает себе жертву… Он еще кровожаднее, чем татарин. Вся деревня дрожит перед ним. Сейчас он наметил Марту, внучку старого Иоганна. Она совсем ребенок, ей четыре годика. Начал ее подкармливать сахаром. Это, конечно, хитрость. Для отвода глаз.
Фрау Блаумер замолчала, и девушка смутно припомнила невысокого человека с винтовкой под мышкой.
— Ты не должна забывать ни на минуту, Кристль, что ты помолвлена с офицером немецкой армии! — внезапно переменила разговор фрау Блаумер, подчеркивая каждое слово. — Он жив и вернется. Помни: война не проиграна и уж, конечно, — не кончена. Ты живешь для своего жениха, понимаешь? Ты суждена ему навеки. Только ему, дочь моя!
Мать подошла к девушке, погладила Кристль по голове своей нервной рукой и обняла ее.
— Если они не вернутся, нам незачем жить на свете, — заключила она, глядя в пространство увлажнившимися глазами.
Кристль тоже заплакала и обхватила шею матери руками.
Они легли очень поздно. Фрау Блаумер почти не сомкнула глаз до утра. В ее сознании проносились обрывки мыслей, образов, даже фраз, которые она никак не могла связать в одно целое…
Наконец она забылась…