Страница 54 из 84
Кристль с трудом оторвала взгляд от простыни, облегающей жесткое ложе хозяйки, посмотрела на ее седые волосы, на дверь. Она словно не понимала, куда она попала, ей не хватало чего-то, чтобы ответить открытым взглядом на полный доброты взгляд учительницы, звавшей ее, как сестру, к сближению. И вдруг она заметила крестик! Этого было достаточно.
— О mein Gott! — радостно воскликнула она, нежно дотронувшись до подушечки. — Фрейлейн — истинная немка! Крестик!
Радость этого открытия помешала Кристль заметить, как изменилось выражение лица Хильды. Учительница невольно поднесла руку к шее, пробормотала что-то насчет утюга, оставленного в сенях, и, бережно взяв крестик из рук девушки и надев его, поспешно вышла из комнаты.
Кристль была явно смущена загадочным поведением хозяйки.
— Сыграй что-нибудь, Кристина, — попросил Григоре.
Девушка благоговейно сняла со стены скрипку.
Она тщательно настроила ее, потом повелительным жестом указала Григоре на кресло и легко провела смычком по струнам.
Нет, не поток звуков, а живой говорящий человеческий голос наполнил комнату! Нежная, чуть слышная мольба, горячий шепот, перезвон капель, глухой вздох из глубин души… Что это? Стон или призыв? Радость или глубокая тоска?.. Григоре казалось, что скрипка поет о нем, об его душе — душе бедняка, вдовьего сына…
Солдат приподнял край занавески, словно хотел дать дорогу голосу скрипки: пусть летит на вольную волю, летит над равнинами, холмами и долинами!
Он увидел в вечерних сумерках немецкую деревню, ровные ряды ее домиков.
Вот поднялась на крыльцо одного из соседних домов маленькая Эльза Фишер. В одной руке у нее лейка. Другой она приподняла платок над ухом. Стоит и слушает. Кое-где в окнах мерцали робкие огоньки — то ли лампы, то ли свечки — и виднелись неясные человеческие силуэты. Но Григоре казалось, что он отчетливо различает людей у темных, неосвещенных окон: люди слушают, притихшие, покоренные игрою Кристль и тихой прелестью летнего вечера.
Очертания домиков все явственнее проступают в темноте, и вот уже Григоре мерещатся желтые молдавские завалинки, глиняные кувшины, торчащие на плетнях…
На горе, в замке, мягко светится знакомое окно флигеля. Еще выше, тускло мерцая и словно чадя, недобро глядит на село окошко мансарды Хельберта.
Бутнару повернулся к Кристль. Он увидел за ней через приоткрытую дверь Хильду Кнаппе. Фрейлейн стояла, подавшись всем телом вперед, на лице ее застыло напряженное выражение, словно она пыталась вспомнить что-то давно забытое. Это длилось мгновение. Григоре снова замечтался.
Это о нем поет скрипка, о Григоре Бутнару, что пошел чабаненком-подпаском гонять барское стадо не ради обещанной одежонки, тощей брынзы и пары ягнят в год, а ради того, чтоб наслушаться досыта, как играет на флуере старый чабан, и потом самому изливать в звуках тоску, которой было тесно в груди.
Старый чабан пел даже тогда, когда рассказывал свои были, овеянные запахом полей; даже когда он в загоне беседовал со своими овечками, речь его была пересыпана певучими присловьями:
Слушая голос скрипки, Григоре вспоминал песни, которые пела его мать, ее лицо, каким оно было в молодости, — лицо первой красавицы в родном местечке. Она была гордая и не признавала себя брошенной. Глядя вдаль, она все ждала любимого, который так и не вернулся. Она ждала, выпевая в песнях свою тоску, а люди уж поговаривали, что Григоре — "дитя цветов"[38]. Цветов? Он доверчиво бежал в поле искать невянущие цветы…
…Словно по волшебству, смычок Кристль перенес его в кузню родного городка.
Нет, не за плату нанялся он подручным к кузнецу, а чтобы любоваться игрой искр, брызжущих из зева кузнечного горна, слушать, как звенят молоты о наковальню — клинг-кланг, клинг-кланг! Железо звенело в лад его песням, и в пламени горна был тоже свой мир, полный чудес…
Солдату вдруг стало жаль самого себя, жаль без толку ушедших лет. Какие только мысли не терзали его! Но он никогда не мог разобраться в этом вихре мыслей и чувств, вытащить их на свет, понять их.
И даже когда они складывались во что-то стройное, он все равно никому их не высказывал. Теперь ему ясно почему: не смел. Как это он мог молчать так долго? Даже когда служил в румынской армии — молчал! Он работал в оружейной мастерской Выпрямлял шомпола, погнутые на солдатских спинах, выверял винтовки, которые не били в цель.
Он молчал, даже когда офицер ударил его. Это был лейтенант Спиря — высокий стройный малый, в фуражке, низко надвинутой на глаза. Он застал Григоре одного в мастерской. В памяти ясно запечатлелось все, что было потом Григоре встал из-за пулемета, который он смазывал, и отдал честь. Спиря остановил на Григоре долгий взгляд и вдруг ударил его по щеке. Григоре не знал, за что, но не произнес ни слова. Лейтенант ударил его еще раз. Оба молчали Третья пощечина, четвертая.
Офицер внезапно рассвирепел и стал бить его со щеки на щеку.
Треск пощечин, похожий на лай пулемета, слился в ушах солдата в непрерывный гул.
Потом, когда лейтенант застегнул пуговицу на перчатке, наступила минута неловкости. Оба молчали. Казалось, что офицер все-таки порывается что-то сказать. Но, немного поколебавшись, он надвинул козырек на глаза, круто повернулся и вышел вон.
Григоре потом много раз хотел спросить у лейтенанта, почему он бил его тогда в мастерской. Но не спрашивал. Он брался за флуер и в его журчащих переливах топил горькие мысли…
Играя, Кристль смотрела ему в глаза, проникая в самую их глубину, словно чего-то искала в них, и Григоре чувствовал, как от этого взгляда к сердцу подкатывает холодная волна. Скрипка казалась ему частью ее самой — она так шла к ее лицу, к ее удивленным глазам, нежным, трепетным пальцам…
Потом… Что было потом? Полк был переброшен в пограничный Криулянский лес, подступивший вплотную к Днестру. Лесная чаща должна была скрыть от большевиков приготовления румынских войск к переходу через Днестр.
Это было весной тысяча девятьсот сорокового года.
По тенистым лесным дорогам двигались пушки, запряженные волами. Дубовые стволы шли на блиндажи, на месте выкорчеванных вековых деревьев устраивали минометные гнезда.
Григоре хотелось найти себе спокойный, укромный уголок, где бы можно было поиграть на флуере. Как-то под вечер он долго бродил по лесу, пока не наткнулся на старое узловатое дерево, сохранившее нетронутую временем пышную вершину. Он взобрался наверх и, раздвинув ветки, не мог удержаться от изумленного возгласа. Перед ним открылись величавые и спокойные днестровские просторы. Внизу у кромки леса небо отражалось в реке. Взгляду открывалась безграничная даль.
Все было полно тишины и покоя. Глаза упивались этой красотой, будившей волнение и радость, а в сердце звучал протяжный печальный напев:
С тех пор, засыпая и просыпаясь, солдат видел перед собой Днестр. Улучив свободную минуту, он решил еще раз сходить к реке. Проходя мимо офицерской палатки, Григоре вдруг увидел лейтенанта верхом на его рыжем, в белых чулках коне. Спиря сидел в седле скрючившись, чуть не уткнувшись лицом в холку, а глаза его под низко надвинутым козырьком воровато бегали по сторонам.
Бутнару отдал ему честь по всей форме:
— Здравия желаю, господин лейтенант, разрешите обратиться! — неожиданно сказал он ему в это ясное утро. — За что вы били меня тогда, в оружейной?
Рыжий вздрогнул под Спирей, офицер глубже вдел ноги в стремена, ударил коня шпорами, и тот, почувствовав, что седок отпустил поводья, бешено рванулся вперед… Поджарая фигура лейтенанта, пригнувшегося к гриве коня, еще раз мелькнула — уже совсем маленькая — где-то далеко и скрылась из виду.
38
"Копил дин флорь" — незаконнорожденный (молд.).