Страница 53 из 84
Маленькая женщина спрыгнула с лесенки.
— Нет, не буду я молчать! К черту дисциплину! Не стану работать! Вот и все. Подчиняться кухарке? Плевать мне на ее порядок!..
Бутнару стоял позади толпы женщин. Он был расстроен так, что разболелась голова. Рядом с ним молча, неподвижно стоял Асламов. Жалобный крик девочки-сиротки, заглохший, когда она спустилась в долину, снова послышался на тропинке, идущей в гору.
Григоре взглянул в ту сторону. На голой вершине холма, недалеко от одинокого покосившегося домика, видна была крохотная фигурка девочки.
Сомнений не было: Ирена бежала к фрау Блаумер.
— Multi! — донеслось издалека.
— Что там эта девочка про татар говорила? — спросил, немного помедлив, Асламов, выведя Григоре из задумчивости. — Ты ведь понимаешь по-немецки?
"Ни черта я не понимаю", — хотелось ответить Григоре. Пожалуй, ничего другого он и не мог сказать.
Хорошо, что в эту минуту Берта снова вышла из кухни. Обычным своим суровым тоном она объявила, что пора ехать на работу, и как заправский "начальник гарнизона", как назвал ее сержант, отперла широкие ворота замка.
— Mutti! — донесся снова голос Ирены, но теперь радостный и счастливый.
Григоре и Асламов побежали к конюшне за лошадьми.
В поле головная боль у Григоре немного унялась, но утренние происшествия не давали ему покоя.
Немки работали, как всегда, усердно, но он этого не замечал. Нет, богатый урожай — это еще не все, напрасно так говорит сержант. Есть еще кое-что, не менее важное. Только что именно? — спрашивал он себя.
"Достаточно было, — раздумывал он, — одного слова, намалеванного на степе, чтобы вся деревня ополчилась на нас и все пошло к черту — и устройство столовой, и все наши заботы об урожае. Уже они нам не верят, мы им не нравимся, они готовы верить другим. Даже тем, из-за кого и начались все их беды… От кого Ирена наслушалась этих нелепиц о колхозе? К кому она кинулась, словно к матери? Что так напугало тетушку Шнур-ре? "Сибирь", "из одного котла"… Что же это все значит?"
Солдата целый день тревожили эти мысли. Но ничего утешительного он не придумал и к вечеру был все так же расстроен.
Женщины и девушки молча втиснулись в повозку, ни одна не села на козлы ни справа, ни слева от него. За всю дорогу никто не проронил ни слова.
Досаднее всего было то, что и сам он не знал, как к ним подступиться. Значит, и его они теперь считают чужим, — грустно размышлял он. — Конечно! Немцы есть немцы. Терпеть не могут людей других наций… Как это сказала одна сегодня: "Где этот молдаванин? Пускай запрягает!" Скоро же они позабыли, как его зовут… Гм!.. "Молдаванин"…
Григоре все больше распалялся гневом. Перед его глазами мелькали, казалось, не придорожные липы с кистями желтоватых цветов, не зеленые полотнища полей, а блиндажи, окопы, поля сражений.
Он нахлестывал лошадей вожжами, стегал их кнутом, они бежали во весь опор, а солдату становилось как будто легче от этого. И все же его мучило ощущение острой горечи от неудачи.
"Кто же все-таки тот мерзавец, что написал на стене слово "месть"? — снова задумался он. — Неужто Юзеф? Нет, не может быть!"
Григоре хлестнул кнутом по воздуху. "Немцы! Чужая страна, вот что!"
Когда они подъезжали к замку, ему показалось, что невдалеке мелькнуло лицо Кристль. Неужели это она? С того вечера он ее не встречал.
Как только фура въехала во двор, он соскочил с козел и выбежал за ворота. Да, это была она. Девушка стояла, тесно прижавшись к забору, и как в тот раз глядела на него большими, словно испуганными, глазами.
— Что ты тут делаешь, Кристль? — удивленно прошептал Григоре.
— Тебя жду, — ответила она.
— Меня?
— Да. Чтоб сходить к этой учительнице, у которой скрипка.
Они помолчали.
— Может быть, ты передумал… не хочешь?
— Нет, нет — не передумал… — поспешил он уверить ее, стряхнув с себя охватившую его задумчивость. — Почему не хочу? Я только на минутку сбегаю к лошадям и…
— Хорошо, — перебила его девушка, — я пойду вперед этой тропинкой.
Григоре напоил лошадей, привязал их к коновязи в глубине двора, где трава была погуще, и, попросив Иоганна, попавшегося ему на пути, присматривать за ними, кинулся к колонке мыться.
Освежив лицо, смочив водой ежик жестких волос, Бутнару вышел на "плац" перед замком.
В сорочке с белым воротником, выглядывавшим из-под расстегнутого ворота гимнастерки, со сложенной пилоткой в руке, Григоре мог на первый взгляд сойти за провинциального парня, приодевшегося ради воскресенья. Он вышел на тропинку и, не видя девушки, прибавил шагу.
Это была одна из тех малохоженных тропинок, что связывала замок с деревней. Слева от нее тянулась широкая мощеная дорога, которая перед самым замком сворачивала и витками уходила в гору; справа круто обрывалась зеленая балка, выводившая к домику Хильды Кнаппе.
Здесь все росло по своей воле, не требуя заботы человека: одуванчики, голубые вьюнки, кое-где ромашки, слабенькие побеги акации… Тонкий запах, разлитый в воздухе, хотелось вдыхать полной грудью. А вот и кузня. В тускнеющем вечернем свете это каменное строение показалось Григоре похожим на огромное ласточкино гнездо…
Кристль нигде не было. Солдат остановился, озираясь, и тут увидел ее. Наверно, она спряталась за деревом и пропустила его вперед, а потом пошла тихонько следом.
— Хотела узнать, найду ли я тебя? — полушутя, полусерьезно спросил Григоре.
Девушка словно не слышала его.
— Эта учительница, к которой мы идем, немка? — не глядя на Григоре, проговорила она. Лицо ее было печально, казалось, что-то неотступно тревожит ее.
— Да, немка. Ее зовут фрейлейн Кнаппе.
Уже второй раз Григоре видел Кристль в вечернюю пору. Днем казалось, что она просто девчушка, каких много, веселая и шустрая, охотница до игр и шалостей.
"Почему же вечером она кажется такой красивой? — думал Григоре, с восхищением и горечью глядя на нее. — А ведь Кристль тоже чужая, конечно, чужая. И как дает почувствовать эту девичью горделивую неприступность — идет себе рядом, молчит, а держит тебя на расстоянии — не подойдешь!" — думал он с невольным восхищением.
Они подошли к домику учительницы. Хозяйка что-то гладила на столике в прихожей.
— Пожалуйста, пожалуйста! — по-русски сказала она обрадованно и, взяв обоих за руки, повела в комнату.
— Bitte schön,[37] — обратилась Хильда к Кристль.
Переступив порог, молодые люди были поражены ослепительной чистотой и аскетическим видом ее жилища. Деревянный топчан был покрыт свежей простыней, под которой проступали острые ребра досок. В изголовье — подушка, поставленная пирамидкой. Рядом — два некрашеных табурета. Больше почти никакой мебели не было, и это придавало комнате скучный и холодный вид. Только из одного угла, ближе к окошку, где висела лампа, веяло чем-то уютным, женственным: на столике поблескивало зеркало на никелированной подставке, стояла резная шкатулка красного дерева, из пожелтевших страниц старинной толстой книги выглядывали стариковские очки в оправе; рядом, у задернутого кисейной занавеской окна, стояло что-то вроде плетеного кресла. Тут же на стене — вышитая цветочками маленькая белая подушечка для иголок. С подушечки свисал желтый медный крестик на красном шнурке… А на противоположной стене висела скрипка.
— Как хорошо, что вы пришли, мои дорогие, — сказала Хильда, и в голосе ее звучала приветливость и теплота. Лицо Кристль немного прояснилось.
Фрейлейн выглядела все такой же изможденной и иссохшей. Ее пожелтевшее, словно после тяжелой болезни, лицо, покрытое множеством мелких морщинок, поражало несоответствием с девической стройностью и гибкостью тела. Усталыми и все же молодыми, полными живого блеска были ее черные глаза.
37
Пожалуйста (нем.).