Страница 52 из 84
В эту минуту во двор вбежала маленькая скрюченная старушонка — тетушка Шнурре — и, кинувшись с кулаками на Гертруду, пронзительно завизжала:
— Придержи язык! Молчи! Проклятая девчонка! В Сибири погибнешь! Сжальтесь, Herr Kommandant, — взмолилась она, — не обращайте на нее внимания, на эту дурочку. Эта взбалмошная девчонка — моя племянница.
Гертруда, подавленная, сносила пинки и толчки, которыми ее осыпала старуха, пока не завидела издали Асламова. Сержант спешил к Григоре, привлеченный, видимо, всей этой суматохой.
Гертруда вмиг стала неузнаваема. Съежившаяся было под градом ударов, девчонка сразу горделиво выпрямилась и встретила взгляд сержанта прямым взглядом. Только пылающие щеки говорили об этой мгновенной перемене. Только они выдавали глубокую, затаенную обиду девушки.
Кто б мог догадаться, что поцелуй, который сержант влепил ей при всех среди бела дня, поцелуй, которому никто не придал никакого значения, она одна не может забыть до сих пор?
Что кипело в девичьем сердце: любовь, гнев, обида? Кто знает? Как бы то ни было, этот смуглый сержант с узкими раскосыми глазами и монгольскими скулами был в жизни Гертруды первым мужчиной, который смутил ее своим прикосновением.
Тогда она расслабленно опустилась на траву, сраженная счастьем первого поцелуя. Но уже через минуту она пришла в себя. Она смотрела, не веря своим глазам, как Гариф целует и тех, других…
Какое это было горькое отрезвление!
А старуха Шнурре, кланяясь чуть не до земли, умоляла о пощаде:
— Она лишилась рассудка, — ныла тетушка Шнурре, обращаясь то к Асламозу, то к Григоре. — Мы все пойдем, обязательно пойдем в колхоз… Все сделаем, что прикажете.
Когда Асламов подошел ближе, девушка отвела сверкающие глаза. Григоре заметил, что и Гариф не смотрит на Гертруду. Он остановился в растерянности, ничего не понимая.
Старуха топталась на месте, тревожно бормоча что-то.
Григоре, растеряв все слова, глядел, как слезы текут по ее скривившемуся лицу, словно не касаясь глубоких морщин, которые оставались сухими.
— Что вы все про колхозы говорите, тетушка? — наконец спросил он.
— К-к-колхоз, который отберет всю землю у немцев, — торопясь и заикаясь, ответила, словно давно ждала этого вопроса, Ирена — девочка лет четырнадцати, контуженная во время бомбежки. С тех пор ее, круглую сироту, хилую, прозрачную от слабости, кормила и жалела вся деревня… — В к-к-колхозе мы все будем есть из одного к-к-котла, — продолжала она, мучительно заикаясь и закатывая глаза так, что видны были одни белки, — только л-л-ложка у к-к-каждого останется своя…
Берта с выражением сдерживаемого страдания на лице подошла к девочке и, ласково обняв за плечи, прижала к себе. В глазах ее застыла боль, которую она старалась скрыть от постороннего взгляда.
— Т-т-татарин жаждет мести, — снова заговорила Ирена с тревогой в дрожащем голоске, стоя на крыльце столовой, куда увела ее повариха.
Берта усадила ее на ступеньку, отперла дверь в столовую, и затем обе вошли туда.
Остальные женщины, опершись на решетку, окружавшую двор, с интересом следили за происходившим. Потом они гурьбой двинулись к фурам, что стояли вереницей, задрав дышла к небу, словно зенитки. Но в эту минуту с крыльца раздался вопль, от которого все вздрогнули.
Вырвавшись, видимо, из рук Берты, Ирена выскочила на крыльцо. Несколько секунд она тупо глядела перед собой в пространство и потом сбежала по ступенькам.
— Mutti! Mutti![35] — жалобно звала она, обращаясь то к одной, то к другой из женщин. — Mutti! — стонала сиротка.
Позади нее снова показалась Берта Флакс с таким удрученным видом, будто на ней лежала тяжкая вина за все то, что тут происходило. Из глаз ее, казалось, вот-вот брызнут слезы, но эта суровая сильная женщина сдерживалась.
— Будь умницей, Ирена! Опомнись! Ты же знаешь, что мамы у тебя нет. Мы тебя вырастим всей деревней… Ты же наша…
Берта все еще сдерживалась.
Она ласково обвила девочку своей грубой рабочей рукой:
— Пойдем, дорогая моя, пойдем со мной!
Успокоенная низким, как всегда суровым голосом Берты, Ирена на несколько минут утихла, задумчиво глядя вдаль, но потом снова стала с силой рваться:
— Mutti!
Берта выпустила ее и со слезами на глазах кинулась в кухню. Все женщины тоже прослезились. Чувствовалось, что каждая готова все сделать для этого ребенка, обездоленного войной, заменить ему родную мать.
Но Ирена, безутешная, отворачивалась от них, беспокойно искала кого-то и, наконец, со стоном "Мутти!" выбежала из ограды замка…
Хотя утро было сырое и прохладное, день обещал быть солнечным. В утреннем свете отчетливо выступали очертания недалеких холмов, нежная зелень посевов, жирные черные полосы только что вспаханной земли, косогоры, тропинки; но внизу долина была полна густого тумана. Оттуда тянуло холодком.
Часть женщин незаметно прошла вдоль забора в глубь двора. Там на перекладине железной лестницы, прислоненной к фонарю, сидела Эльза. Женщины остановились в двух шагах от нее.
— Ну что, поняли? — спросила она, притворяясь спокойной. — Даже Ирене она не дала слова сказать! Правильно подметила эта беженка, что живет у нас в деревне: повариха никому из нас не дает рта раскрыть.
Увидев среди женщин тетушку Шнурре, Эльза привстала и впилась в нее глазами.
— Знаю, знаю, старая: это Берта послала тебя унимать племянницу. Мало того, что она со сковородками и кастрюлями возится, эта повариха! Ну, пусть барон фон Клибер ей больше не нравится, ладно, — нет, она и этим русским уже присягнула! Что ж у ней ни веры, ни отечества? Отступница! Она, пожалуй, хуже их!
Тетушка Шнурре осторожно оглянулась, словно проверяя, не услышат ли ее солдаты, разговаривавшие вдали, и протиснулась поближе к Эльзе.
— Комендант задумал недоброе дело, — зашептала она, всхлипывая, — этот татарин поглядывает на Гертруду. О, mein Gott![36] Ворвется к нам ночью в дом не сегодня, так завтра… Я не сплю ни минуты, вздрагиваю от каждого шороха. Все говорят, что татары — страшные люди! Надругается над ней, а потом уйдет, оставив гранату в доме… Горе нам с Гертрудой, до чего мы дожили… Вот я и говорю ей: "Давай, племянница, убежим куда-нибудь подальше от этого татарина", а бедняжка уже и речи лишилась от страха. Не слышит и не видит ничего… Только вспомнишь татарина — дрожит, бедная, и делается белей полотна…
Старуха торопливо оглянулась и снова разразилась жалобами.
— …Мало того. То целый день слова из нее не выжмешь, а тут начала, несчастная, наскакивать сама на русских! Сумасшедшая девчонка! Как быть, если дойдет до коменданта? О, бежать надо, бежать куда-нибудь. А? Что скажете, сестрицы? Что посоветуешь, Эльза?
Тетушка Шнурре перестала плакать так же внезапно, как начала. Она посмотрела опять на Асламова и Бутнару, недоверчиво взглянула в глаза Эльзе и стала неприметно отступать.
Наступило молчание — неловкое, мучительное. Казалось, женщинам было стыдно, что они не отвечают тетушке Шнурре. Даже у Эльзы не нашлось для нее доброго слова.
— Чего этой Берте нужно от нас? Почему она всюду сует свой нос, — опять взялась Эльза за свое, словно старуха и не прерывала ее. — Почему она держит их сторону, a каждую из нас готова предать! Она даже Фрица Хельберта прижимает! Такой видный мужчина, высокий, как мой бедный добрый Карл, — сдавленное рыдание прорвалось в ее голосе, — настоящий германец, заброшенный к нам бог знает откуда проклятой войной, — ей он тоже не по душе! Видели, как она его унижает? Мало того, что он столярничает на мансарде — еще он ей должен дрова колоть, мусорные ведра таскать! Поняли? — Эльза нахмурилась, потрясла кулаком над толпой женщин и продолжала, понизив голос: — Даже враги, враги — вот эти самые русские — не заставляют этого германца таскать мусор, они уважают его! А кухарка? Вы только ее послушайте: "Молчи!", "будь дисциплинированной!", "работай!" — только и услышишь…
35
Мамуся (нем.).
36
Боже мой! (нем.).