Страница 51 из 84
— Что это? — спросил он, меняясь в лице, и, торопливо откозыряв ей, кинулся к замку.
Женщины и девушки, собиравшиеся уже на работу, остановились, стараясь понять, что случилось.
Фрейлейн подняла ведро, сделала два шага и остановилась в изнеможении.
— Бедняжка учительница, ее прямо ветром качает, такая слабая, — сказала женщина лет сорока с добрым лицом, румяным, как у девушки на выданье. — Это она из лагеря вернулась вся седая. Говорят — коммунистка…
— Если б и не седой вернулась, так тут бы поседела. Не видишь разве, что на стенке написано? — ответила ей другая.
— Да, видно, и у нас начинается. "Rache!" Крови хотят!
— Кто? Наци? Ты думаешь, они и сейчас еще остались? — вмешалась еще одна женщина.
— Остались немцы! — возразила, появившись словно из-под земли, Эльза Фишер. Она, видимо, не разобрала, о чем идет разговор.
— "Rache!". Кто знает, может быть, как раз русские и написали это?
— Вполне может быть, — заговорила опять румяная. — Чего ж вы хотите? Наши не мало бед натворили у русских. Теперь настала их очередь.
— Вижу, вижу — ты такая же гадкая, как Берта, вот ты ей и подпеваешь, — срезала ее Эльза.
— "Sieg oder Sibirien!" [34] — словно повторяя затверженный урок, произнесла девочка-школьница.
— Ну хорошо, только слово написано по-немецки! Как же его смогли написать русские? — не унималась старшая из женщин, не сводя глаз с надписи. — Едва ли это сделали русские. Те, что у нас, по-моему, не плохие люди.
— И по-моему тоже, — сказала девочка с лопатой на плече.
— Ничего вы не знаете, девушки, — зашептала, придвинувшись поближе, морщинистая старуха с испуганными глазами. Это была тетка Гертруды, известная в деревне под именем "тетушка Шнурре". — Ничего вы не знаете! Стыдно так говорить! В тон деревне за горой — от нас рукой подать — надругались над целой семьей… И мать, и дочку… А потом, говорят, и дом подожгли…
— Рассказывают, что они ценные вещи, золотые часы ищут, а если не находят — зарезать готовы.
— Слышали? Есть такие, что и убивают…
— Ты говоришь, раз написано по-немецки, значит, русские не могли этого написать? — снова вмешалась, проталкиваясь между женщинами, неугомонная Эльза. — А разве Грегор не знает немецкого языка?
— Нет, Эльза, нет! Грегор?! Быть того не может!
— А потом — он ведь и не русский.
— А этот мрачный ефрейтор, думаете, не говорит по-немецки? — упрямилась Эльза. — Вы думаете, что он не умеет, потому что он всегда молчит, так? — Она обвела женщин блестящими глазами, потом привстала на цыпочки и зашептала на ухо то одной, то другой:
— Так вот, знайте: он еврей и зовут его — Юзеф. Он пришел сюда, чтобы отомстить… Мне это сказала одна особа… настоящая дама…
— Солдаты идут! — проговорила вполголоса одна из женщин.
— Тш! Солдаты идут! Солдаты…
— Тш-ш…
Действительно, из замка, словно по тревоге, выбежал Гариф Асламов, а за ним, чуть позади — Кондратенко и Григоре Бутнару. В длинном узком окошке, из которого шел густой пар, показалось разгоревшееся лицо Берты Флакс. Под одним из львов на створке ворот застыл Иоганн Ай.
Перед надписью на стене сержант резко остановился, выхватил финку, но потом снова сунул ее в ножны.
Учительница поправила черный платок, сбившийся ей на плечи, и, робко теребя его, приблизилась к стене.
Вдруг женщин растолкала запыхавшаяся Берта. В руке у нее был секач для рубки мяса. Отстранив Хильду, которая попалась ей на дороге, она взобралась на выступ стены и начала стесывать секачом намалеванные дегтем буквы. Во все стороны летели осколки гранита, а на серой стене оставались глубокие неровные рубцы.
Когда с последним ударом исчез и восклицательный знак, Берта слезла, вытерла фартуком лезвие секача и побежала на кухню: надо было скорей накормить женщин, чтобы они вовремя отправились в поле.
Скоро после ухода Берты площадь перед замком опустела. Солдаты вернулись к себе во флигель. Юзеф Варшавский, который все это время не выходил из дому, смотрел во двор, поставив локти на подоконник.
— Кто это сделал? — воскликнул сержант, против обыкновения пряча глаза. — Кому нужна теперь месть, когда война кончилась?
Никто не отозвался. Юзеф даже головы не повернул от окна.
За окном промелькнула высокая сутулая фигура Иоганна.
"Старик все кружит возле погреба, ему подземелье покоя не дает, — сказал себе Юзеф.
— Дневальный Краюшкин! Завтра подъем на час раньше! — коротко приказал сержант. — Час строевых занятий для всех без исключения!
— И чого ж це "для всех без исключения?" — спросил Кондратенко, также ни на кого не глядя, — слово "рахе" написав на стенке кто-ось один. Той шо не признает ничего — только "месть" и "месть". Ото нехай и выполняе целый час…
Краюшкин и Бутнару сразу понимающе переглянулись, но на большее никто не осмелился.
Варшавский по-прежнему стоял у окна, не повернув головы, и это как бы подтверждало догадку старого солдата. Но кто смеет оспаривать приказ сержанта, памя туя о покровительстве, которое он все время оказывает Варшавскому, — покровительстве, кстати говоря, всем известном и молчаливо признаваемом всей командой? Кондратенко впервые сказал сейчас об этом вслух. Что же ответит на это сержант?
— Час строевых занятий для всех без исключения! — бледнея, повторил приказ Асламов, не повышая голоса. — А кому не нравится этот приказ, может подать на меня рапорт.
Казалось, достаточно ясно: сержант не отрицает, что Юзеф — его слабая струнка. Похоже, что он даже собирается узаконить это положение.
"Rache? Месть? Час строевых занятий для всех без исключения!.."
Григоре вспомнил про учительницу, которая осталась там, на улице, и после всего, что случилось, их разговор о скрипке и о Кристль показался ему неуместным.
Он быстро вышел со двора, надеясь застать Хильду Кнаппе на тропинке, где он ее встретил, но увидел, что она уже спускается в долину.
Фрейлейн Кнаппе возвращалась с пустым ведром.
Месть!
Одно это слово, написанное неизвестной рукой на стене замка, всполошило всю деревню. Обнаруживались совсем неожиданные вещи.
На первый взгляд, никаких перемен не произошло. Берта Флакс, как и прежде, строго соблюдала распорядок дня. Чувствуя ее надзор, во дворе целый день суетился то с метлой, то с граблями в руках старый Иоганн Ай; под ее суровым и непримиримым взглядом с самого раннего утра выполнял разные тяжелые работы всегда молчаливый и во всем покорный ей Фриц Хельберт. Женщины все так же работали в поле. Но Григоре сразу почувствовал — что-то нарушилось: умолкли песни. Порой он замечал укоризненные взгляды. Дружба между ним и немками, сотканная из тысячи мелочей, распадалась на глазах…
Стоило ли радоваться, что после истории с Гертрудой Гарифа не встречали больше насмешливыми намеками, что девушки перестали разыгрывать его и делали вид, что вовсе его не замечают?
Бутнару несколько раз пробовал заговорить с ними, переломить это настроение. Он затягивал вполголоса песенку про мельника, пел по-молдавски, потом по-немецки, но никто ему не подпевал. Солдат начал выходить из терпения.
Однажды утром, когда часть женщин уже вышла из-за стола и собралась у ограды в ожидании повозки, Григоре подошел к ним и опять попытался завязать разговор.
То ли в насмешку, то ли всерьез никто не отвечал ему.
— Что, может быть, вам не нравятся советские солдаты? — спросил он, выведенный из себя. — Соскучились по тем, другим?
Он тут же понял, что хватил через край, но было уже поздно.
На этот раз молчание было недолгим. Все та же взбалмошная Гертруда собралась ему ответить. Девушки сбились вокруг нее. Видно было, что она не намерена шутить, как в тот раз с сержантом. Выйдя вперед, она гневно взглянула на солдата, набрала воздуху — и…
34
Победа или Сибирь! (нем.).