Страница 55 из 84
Откуда было знать ему, солдату Григоре Бутнару, что этот самый день, когда он наконец осмелился задать вопрос господину лейтенанту, был днем освобождения Бессарабии!
С тех пор этот день сливался в его памяти с воспоминаниями о детстве, о солнечном утре в раздольной цветущей степи, о синеве неба. В журчанье днестровских волн слышалась ему ласковая песня матери.
С этого дня обрел он голос, чтоб говорить с такими, как Спиря…
Григоре сидел в кресле с плетеной спинкой. Перед ним стояла Кристль — гордая, суровая, точно изваяние. Ее скрипка уже не пела нежно, как раньше, — смычок с силой ударял по струнам, словно что-то резал, кромсал.
"Эх, нету здесь моего флуера! Он бы укротил, смягчил эту немецкую песню…"
И Григоре начал тихонько, несмело читать нараспев:
Скрипка умолкла. Кристль отложила ее, подошла к солдату и, полная удивления, попросила читать дальше. Григоре прочел до конца старинную народную балладу о Миорице. Девушка слушала его озадаченная — эти звучные стихи на непонятном языке нравились ей. Он стал, как умел, пересказывать ей балладу по-немецки.
Слушая его, девушка просветлела, как в ту минуту, когда она увидела крестик, и подошла еще ближе к нему.
Григоре хотелось встать, уступить ей место, но он боялся пошевелиться.
Он посмотрел на зеркало, что мерцало в углу на никелевой подставке, и увидел в нем лицо Кристль — такое нежное, юное, взгляд ясный, как заря. Она стояла так близко от него, что он слышал стук ее сердца… И вдруг, чуть подвинувшись, он увидел и свое отражение — смуглое обветренное лицо, лоб, прорезанный ранними морщинами, хмурые глаза, впалые щеки… Нет, он не осмелится даже в мыслях… он не имеет права…
— Зачем тебе это, Грегор? — спросила Кристль, мягким движением взяв у него из рук пилотку и надев ее на голову солдата. — Это тебе не идет, ты совсем не военный.
Она отложила пилотку в сторону, на столик. Григоре все глядел на зеркало.
И, словно отгоняя какую-то мучительную мысль, споря сама с собой и, может быть, впервые почувствовав женскую нежность, она снова повторила:
— Нет, ты совсем не военный!
Она провела кончиками пальцев по его уже высохшим, взъерошенным, жестким от колодезной воды волосам и выбежала из комнаты.
В сенях Кристль наткнулась на учительницу.
— Спасибо за скрипку! Вы тоже любите музыку? — спросила она, чувствуя смутное желание сблизиться с этой едва знакомой женщиной.
— Люблю, — печально и ласково ответила фрейлейн Кнаппе, слегка погладив девушку по волосам, — люблю. И я хочу, чтобы ты пришла ко мне еще. Обещаешь прийти?
— Да… — тихонько ответила Кристль с доверчивой улыбкой и, вдруг порывисто обняв ее на мгновение, торопливо вышла на улицу.
По воскресеньям солдаты отдыхали после недели горячей работы, с тоской вспоминая о родном доме. В одно воскресное утро на пороге флигеля появился Фриц Хельберт.
Лица солдат были по-утреннему свежи. Недавно взошедшее солнце заливало комнату светом. В широкие окна тянуло из сада прохладным ветерком, сладким запахом клубники, слышался громкий, неутомимый птичий гомон.
Появление Хельберта было добрым предзнаменованием. Солдаты совсем было забыли о его существовании, но каждый иногда прислушивался к глухим ударам молотка и шарканью рубанка, доносившимся из окон мансарды; эти звуки предвещали возвращение домой и радовали всех.
Теперь, когда немец уже не сгибался перед солдатами в униженных поклонах, оказалось, что он высокий, тонкий в кости, сильный, хорошо сложенный человек.
После того как он сбрил многодневную щетину, обнаружилось, что лицо у него чистое, мужественное и довольно приятное.
Черноусый, чернобровый и темноглазый, он совсем не походил на типичного немца. На нем был опрятный рабочий фартук, на голове — высокая фуражка вроде военной. На вид ему было лет двадцать восемь — тридцать.
Немец искал взглядом солдата, говорившего по-немецки.
— Говори по-русски, по-русски! — весело крикнул Асламов, подходя. — Вот я — татарин… слышал про татар? Слышал, наверное, слышал, как Гитлер о нас говорил — "дикий народ"! А вот говорю же по-русски, фер-штейн?
Хельберт снисходительно улыбнулся в знак того, что понимает.
— Каrоvка! Каrоvка! — гаркнул он, вытянув руки по швам. Солдаты удивленно переглянулись "Коровка" — это слово, такое грозное в устах оккупантов, когда они отбирали у советских людей последнюю опору жизни, угоняя со двора коровенку, прозвучало сейчас у Хельберта неожиданно смешно.
— Что? Какая такая коровка? — нахмурившись, спросил сержант.
Немец отчаянно замахал руками, чертя в воздухе какие-то квадраты.
— Да не "каровка", а коробка, наверно! — крикнул Вася Краюшкин. — Сундучки, ребята! Пошли, Фриц! Пойдемте! — позвал он товарищей.
В том, что касалось службы, приказ сержанта был для солдат нерушимым законом, но в остальном не менее веским было слово Васи Краюшкина. Его все слушались.
Самый младший в команде, Краюшкин, был общим любимцем. Где-то под Рязанью у него остались отец с матерью. На войну он пошел совсем мальчишкой в ноябре сорок четвертого года, когда бои шли уже на территории Германии. Оба они с Бутнару оказались в одном орудийном расчете. В первом же ночном бою обнаружилось, что у парня куриная слепота, и его откомандировали на полковую кухню. Как раз в этот день, когда он должен был предстать перед врачебной комиссией, фашисты предприняли на том участке фронта сильную атаку и прорвали в одном месте линию советских войск. В бой вступили отборные гитлеровские части.
Группа эсэсовцев, вооруженных пистолетами-автоматами, ручными пулеметами и гранатами, прорвалась в глубь леса, где в бревенчатом двухэтажном доме расположились хозяйственные подразделения полка, отрезанные теперь от своих. Тут было несколько бойцов, писаря, связисты, санитары и повара. С ними был единственный офицер — капитан Постников. Схватка была не на жизнь, а на смерть. Постников перебегал от окна к окну, стреляя из автомата. Фашисты ожесточенно атаковали здание: захват его, очевидно, был важен для них.
Солдаты во главе с капитаном собрались на втором этаже и вели оттуда непрерывный огонь, не давая фашистам подойти ни на шаг. Они держались с полудня до сумерек. К вечеру сопротивление их ослабело. Это придало храбрости немцам: они решили, что у советских бойцов кончаются боеприпасы. Знали они и то, что телефонный провод был перерезан еще до начала атаки.
Уже без опаски они вышли из-за деревьев, направляясь прямо ко входу в здание. Казалось, остановить их некому. Выстрелы со второго этажа раздавались все реже, потом совсем замолкли. Странная тишина, воцарившаяся в лесу, заставила фашистов остановиться и осмотреться.
Было начало зимы. Голые деревья окутывала вечерняя мгла, и валежник хрустел под ногами, словно старые кости…
— Vorwärts![39]
Команда подтолкнула фашистов, и они кинулись вперед. Ни одного выстрела не прозвучало навстречу. Уверенные в себе, они подошли к крыльцу. В это-то время неожиданно на пороге вырос Вася Краюшкин. Он не успел даже снять поварской колпак и передник.
— Ку-да-а? — протянул он и, рявкнув тут же "назад!", швырнул противотанковую гранату.
Неожиданное появление в сумерках этой непонятной призрачной фигуры в белом, взрыв гранаты — все это заставило немцев отскочить назад, вызвало смятение.
— Es ist ein Teufel![40] — крикнул кто-то.
Во время короткой сумятицы всем, кто был в доме, удалось выбраться наружу, в лес, где среди густых деревьев, да еще в темноте, бойцам было легче драться и, главное, легче скрыться.
Их было человек тридцать. У кого были винтовки, у кого — автоматы либо наганы, был один ручной пулемет и, на счастье, запасные диски и обоймы. Кроме того, у каждого на поясе висело по четыре — пять гранат.
39
Вперед! (нем.).
40
Да тут сам черт! (нем.).