Дорога сворачивает к нам

— У тебя чудесная, великолепная мечта, — говорит наконец учительница, когда я уже не в силах вынести тишины, потому что мне снова кажется, будто огоньки в ее глазах светятся только насмешкой. — Дорога сворачивает к дому? Да? — волнуясь, повторяет учительница.

И я отвечаю, хоть она не спрашивает. Я знаю, что она не спрашивает.

— Да, учительница!..

— Дорога вдруг превращается в большой, быстрый корабль или во что-то еще не виданное и сворачивает к нам?

— Да, однажды ночью она превращается…

— А может быть, утром, а? Рано утром, по росе, когда не пылит? Было бы лучше…

— Да, пусть будет утро…

— А если дорога и не превратится в корабль, но однажды утром свернет к нам… Все равно было бы чудесно?

— Все равно, учительница…

— А если дорога никогда ни во что не превратится и… не свер… Но что это я!

Иоланта, не договорив, встряхивает густыми, коротко стриженными волосами, и я вижу, как ее глаза блестят, будто крохотные иллюминаторы корабля или самолета. Они мелькают в глубине глаз огоньками — теми самыми, которых я раньше боялась, как насмешки.

— А может быть, ты и мне уступишь часть своей мечты? — улыбается Иоланта, и ее рука снова сжимает мою руку, словно мы очень соскучились друг по другу.

Но я все равно не понимаю, что она хочет сказать этими словами.

— Давай мечтать вместе, ладно? Пусть твоя мечта будет нашей общей мечтой…

— Правда, учительница? — Я задыхаюсь от счастья. — Но ведь вы уедете на каникулы!

— Никуда я не поеду, — говорит она, и я чувствую, как ее рука дрожит. — Некуда мне ехать… Мне и здесь хорошо!

— Хорошо, — соглашаюсь я, но не очень-то верю.

Мединскасам в Гургждучай было не хорошо, так как же будет хорошо ей, которая приехала из самого Каунаса? А если она и не успела соскучиться по Каунасу, могла бы поехать на отдых в Палангу. Даже Станчикене оставляла свиней на мужа и катила на целый месяц в Палангу, к морю! Так почему же учительнице Иоланте не хорошо в Каунасе и Паланге, а хорошо в Гургждучай? Сейчас, когда у меня наконец-то появилась мечта, а мечта эта не только моя — но и учительницы! — я стесняюсь спрашивать. Может быть, Иоланта сама когда-нибудь расскажет? А может быть, я без слов пойму? Ведь сегодня утром я понимаю гораздо больше, чем вчера… Я ничего не спрашиваю, только смотрю на лицо учительницы, на ее лоб, руки… Стараюсь запомнить, как она встряхивает головой, как разлетаются облачками ее волосы… Как она гладит мои руки своими белыми тонкими пальцами… Я смотрю на учительницу, на тень, которую она отбрасывает, и вдруг у меня рождается еще одна мечта… Я хочу быть учительницей! Такой, как Иоланта. Только я не скажу Иоланте про эту новую мечту — стыдно… Может, когда-нибудь потом!

Когда я, счастливая, уже хочу бежать домой, Иоланта останавливает меня. Учительница снова озабочена, ее высокий лоб подергивается морщинками, словно прозрачная вода рябью.

— Я забыла тебе сказать, Маре… Конечно, это мелочь. Видишь ли, мечты сбываются не так-то скоро. А дни-то какие погожие… Что же, мы так и будем сидеть все сложа руки? Скучать будем?

Скучать? Почему скучать? Мне и раньше-то не бывало скучно, а теперь, когда у меня появилась мечта, я и подавно не заскучаю…

Но учительница смотрит на меня пристально и чуть-чуть тревожно, словно я должна сказать ей что-то важное и не говорю.

— Ну, дело само найдется, — бормочу я. Мне неловко, оттого, что ничего толком не могу сказать. Я и корову пасти буду, и огород полоть, и воду из колодца таскать… Чего же еще?

— Чего же еще? — Учительница ловит мою мысль, будто я говорила вслух, а ведь я молчала! — Ничего такого особенного… Ты там по хозяйству занята, я знаю… Ну, а я? А мы с тобой? Мечта у нас общая, значит, и занятие надо придумать общее.

«Занятие?» Я даже испугалась: а вдруг придется все лето диктанты писать? У меня с диктантами не очень ладится. Когда сама говорю — все складно, а когда чужие слова повторяю, да еще на бумаге, — не совсем гладко получается…

— Кажется, я придумала, Маре, — успокаивает меня учительница, но морщинки у нее на лбу не разглаживаются, подрагивают. — А что, если мы возьмемся… ухаживать за сахарной свеклой, что возле фермы? Скажем, аров шестьдесят… Конечно, не мы одни… Ты бы пригласила своих товарищей… А может быть, ты придумаешь что-нибудь другое? Не будем спешить, время у нас есть… Хорошо работать всем вместе, правда? Будем выращивать сахарную свеклу, и скучать будет некогда… Будем много работать, а вечерами ждать дорогу, которая как корабль… Ты согласна, Маре?

Я только и делала, что поддакивала: конечно же, согласна!

УЛИТЕ, УЛИТЕ, ЧТО ТЫ НАТВОРИЛА?

Распрощавшись с учительницей, я вприпрыжку понеслась домой. То ни одной мечты не было, а тут сразу две. Одна — дорога, которая приплывает, как корабль! Другая — стать учительницей, как Иоланта!

Она говорила так, как никто и никогда еще не разговаривал со мной. А я смотрела ей прямо в рот и думала: вот бы мне когда-нибудь стать такой, как наша учительница! Тогда и ко мне прибегут девочки с горячими, как огонек, мечтами… И я тоже скажу им: давайте мечтать вместе, ладно?..

А может быть, Иоланта понарошку, не всерьез это сказала? Нет, нет, она обрадовалась моим словам. Ее лицо светилось и голос ломался от волнения, как в тот раз, когда она рассказывала о крыльях человека. И еще она обмолвилась, что ей некуда ехать… Почему? Жила в таком большом городе, и не к кому в гости съездить? А может быть, она сирота?

Мне было жаль, что учительница одинока, но жалость меркла перед нашей с нею тайной. Да, тайна! Ведь носить в себе мечту — то же самое, что хранить тайну. Ой, нелегко мне будет носить такую живую тайну! Мечта блекнет от чужих, равнодушных взглядов, как цветная ткань от солнца. Так еще зимой объясняла нам Иоланта.

«Буду молчать как рыба!» — дала я себе клятву, но рыбе легко молчать, она без языка. А мой язык не слушается меня, возьмет и заговорит…

О сахарной свекле, которую придется полоть, пока приплывет наш корабль, я почти не думала. Не очень-то она меня волновала. Полоть я умею, даже люблю. Каких только разговоров, каких рассказов не наслушаешься от женщин, ползая вдоль борозд! Но, может, другие ребята не согласятся? А если ребята и захотят, так, может, их родители не пустят? Меня-то пустят, я не сомневаюсь.

«Раз надо, так надо», — скажет отец.

«Что поделаешь, одна против всех не пойдешь…» — вздохнет мать.

Мечты и свекла… Не вяжутся у меня эти две вещи в один узел, да и только. Но, видать, так нужно, если учительница велела и без этой свеклы не обойтись.

Велела? Да ведь я вроде сама вызвалась… Может, и не совсем сама, но так уж вышло, будто мы вместе эту свеклу придумали.

Посмотрим!

Быстрее ветра бегу я домой, совсем не думая, что наша изба полна дыму. Нет, ничего не горело. Даже в печи не трещал огонь. И все-таки глаза защипало, едва я сунулась в дом.

Наверное, нет ничего хуже, когда ругаются не чужие, не соседи, а родители.

Вы небось слыхали, как люди говорят: нет дыма без огня. Слушала я, слушала и только диву давалась. Опять Улите? Представляете, она тот огонек, который надымил так, что я за этим дымом отца с матерью не узнала… Не она сама, конечно, а ее отъезд. И не столько отъезд ее, Улите, сколько ее родителей, Мединскасов.

Ни Мединскасов, ни их города мать с отцом не поминали во время ссоры, однако, хотите верьте, хотите нет, эти Мединскасы так и стояли между ними. Они видели, как Мединскасы заколачивают окна досками, как перекатываются их узлы в телеге, как их выгружают в городе на тротуар… До Улите им, возможно, и дела не было — только Мединскас да Мединскене, — но у меня Улите стояла перед глазами… Стояла и еще кривлялась.

Ах, эта Улиёна! Из-за нее вконец запуталась моя жизнь. И не только моя, но и родителей. Зажглись оба как поленья, а ведь обычно почти не ссорились. Даже люди завидуют, что они так ладят, называют их в шутку молодоженами. Я понимаю, что это, значит, одобряют! А у нас в Гургждучай не скроешь, бывает, и подерутся муж с женой, когда Анупрас свежего пива наварит. Кружит головы это свекловичное пиво! Другие, выпив, дерутся, ругаются, а наш отец прощения просит, что-то бормочет ласково, кажется, готов сердце из груди вынуть. А тут отец кричит, хоть и капли в рот не брал, а жилы на шее набрякли, как веревки.