Страница 5 из 25
Взгляните, какая она красивая, наша школа, опоясанная живой изгородью из акаций. Белеет, как ромашка в поле, а окна, окна-то какие! Прямо как распахнутые ворота выглядят эти окна. Раньше крохотные оконца щурились, как глаза кулака Ли́нцкуса, бывшего владельца этого дома. Недавно окна расширили.
Я ни разу в жизни не видела ни одного кулака. Кулак для меня все равно что злой колдун из сказки, а отец смеется: «Низенький такой человечек, ручки, как у мальчонки, болтаются, глазки малюсенькие, как у петушка, а всю деревню в клещах держал…»
Может быть, кулаки — это карлики с большущими клещами в руках?
Когда в двухэтажном доме пусто, когда нет уроков и не дребезжат стекла от ребячьих голосов, мне чуточку страшно, если я одна подхожу к школе.
У Линцкуса еще был сын, офицер. И этот сын Линцкуса, рассказывают, убивал людей… Многие помнят о тех выстрелах, и как по ночам двери трещали под ударами прикладов тоже многие помнят… Бррр!.. Мама вздрагивает, как вспомнит про те жуткие ночи…
Сегодня наша школа красивая и веселая. Кулаков и бандитов давно уже нет, и еще светлее стало в школе с того дня, когда приехала молоденькая учительница из Каунаса. Я Марите, Маре (и еще Марге!), но я бы очень хотела быть Иолантой, как наша учительница! Когда пасу коров, я иной раз забываюсь и начинаю звать учительницу по имени. Все громче, громче, громче, и вот уже и лес, и небо повторяют за мной: «Ио-лан-та… лан-та… ан-та!»
Что я скажу Иоланте? Что деру глотку, лишь бы слышать ее красивое имя? Еще, чего доброго, подумает, будто я смеюсь над ее городским именем. Забавно, что деревенские кумушки вытягивают носы, обнюхивают это имя, словно прогорклое масло. Какое-то не такое оно им, не христианское.
Может быть, они завидуют Иоланте, что у нее такое имя? У них у самих-то имена скучные, тусклые: Пранци́шка, Роза́лия, Те́кле… Нет, Текле — красивое имя, хоть и старинное. Моя мама — Текле!
Что сказать Иоланте?
Не знаю, не знаю, а бегу запыхавшись, и в сердце еще горячее закипает то, чего не высказать словами…
МЕЧТЫ И СВЕКЛА
До сих пор у меня не было мечты. Ни одной! Все свои желания я выбалтывала раньше, чем успевала сама в них разобраться. Выговорюсь, выговорюсь, бывало, и снова пуста́. Как та крынка, в которой мама несколько дней собирает сметану, а потом вымоет, высушит так, что даже блестит.
Не одна я была такой крынкой — многие ребята и в Гургждучай, и в Гургждай такие. Сказать по правде, никто из нас не умел мечтать, пока нас учила Станчике́не — теперь она приемщица молока на гургждайском пункте. Станчикене вовсе не мечты интересовали — только корова, свиньи, куры. Выбежав из класса посреди урока, она в галошах на босу ногу шлепала в хлев. Там похрюкивал боров, визжали поросята. Из хлева учительница возвращалась злая, озабоченная.
— Второй день не жрет поросенок… — громко вздыхала она. — Может, посмотрели бы, бездельники?
Нам всегда нравилось лечить поросят Станчикене. Оставив раскрытые тетради, мы гурьбой бежали в хлев. За добрый совет учительница ставила пятерку. Если в это время была география — значит, по географии, если литовский — то по литовскому.
Поэтому на первых порах нам было скучновато на уроках Иоланты. Мы все надеялись, что и новая учительница заведет какого-нибудь поросенка, но не тут-то было. Ее волновали не поросята, а какие-то совсем непонятные вещи…
Иоланта — и имя-то у нее было неслыханное! — встряхнув своими красивыми, вьющимися волосами, прикладывала палец к губам, чтобы все успокоились.
— Смотрите, летит самолет, — говорила она прерывистым голосом. — Вы любите смотреть, как летит серебряная птица?
— Любим, любим! — наперебой кричали мы.
— Так знайте, дети, сначала в синий простор взлетел не самолет, а смелая мечта… Мечта человека о крыльях, которым не страшны никакие бури!
Мы не всё понимали из красивых слов Иоланты, но тоже волновались вместе с ней. Нам казалось, что мы вообще впервые видим самолет. А уж сколько мы их повидали! Может быть, и этот не взлетел бы для нас, если б не мягкий, дрожащий от волнения голос учительницы.
— Мы привыкли к вещам и не удивляемся им, — говорила учительница. — А вы взгляните на каждую вещь так, словно видите ее в первый раз… Как будто она только что явилась на свет!
Все старались представить себе вещи, как будто они заново родились, но у многих — и у меня! — не получалось. Они должны быть похожи на теленочка, которого вчера еще не было в хлеву, а сегодня утром он явился и попрыгивает, да только не похожи они.
— Неужели, по-твоему, красив только теленок? — с улыбкой спрашивала учительница. — Разве грузовик, который купили для колхоза, не хорош? Какие красивые у него колеса! А мотор какой мощный! Сила — тоже красота!
А у меня почему-то все прыгали перед глазами ягнята, телята, поросята, такие милые и такие смешные.
…Я и не заметила, что стою разинув рот уже по другую сторону живой изгороди. Каждая веточка акации, каждый цветок, кажется, так и спрашивают: научилась ли я уже мечтать, не путаю ли больше трактор с только что родившимся ягненком?
Я даже не заметила, как учительница Иоланта, выглянув в окошко, сбежала по ступенькам красной лестницы. Вот она бежит по дорожке мне навстречу, и ее черные туфельки оставляют на гравии глубокие отпечатки тонких каблучков.
Она берет меня за руки и сжимает их, словно мы не виделись целое лето! А нас позавчера распустили… Неужели только позавчера?.. Только позавчера захлопнулись парты, будто вздыхая? Мне даже самой чудно́, так я соскучилась без Иоланты…
— Что случилось, Станкунайте?
Ах, если бы я сумела высказать! Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть в глазах учительницы смешинки — как в тот раз, когда грузовик почудился мне влажным, теплым теленком. Я зажмуриваюсь и снова приоткрываю глаза, но учительница и не думает смеяться.
— Ты чем-то расстроена, Станкунайте?
Учительница знает, какими подругами были мы с Улите, как шептались на уроках и переменах, как я тихонько говорила, а Улите слушала.
Да, я расстроена. И из-за Улите, конечно, расстроена. Но еще и оттого расстроилась, что не умею объяснить, что же со мной случилось после того, как проводила подругу…
— Не огорчайся, Станкунайте. Вернется твоя Улите.
Вернется? Хорошо, если бы она вернулась, очень хорошо… Снова была бы у меня самая лучшая подруга. Она везде была бы со мной: в школе, на улице… Да, Улите-то, может, и вернулась бы, если бы не Мединскас со своим кулаком, который пробивает доску.
Вернется? Хорошо, если бы Улите вернулась. Но не сразу… Пусть пройдет какое-то время. Потому что, если она сразу вернется, то ничего еще не изменится и мне будет не о чем ей… Нет!
— Что с тобой, Маре? Можно, я буду называть тебя, как твой папа? Ты сегодня молчаливая, какая-то мечтательная…
Что? Как сказала учительница? Я, Марите Станкунайте, мечтательная? Правда? Но ведь я еще вчера, когда проводила Улите, была такой какой-то… Значит, я уже вчера мечтала? Значит, и я мечтаю? Значит, и я умею мечтать?
И разгоревшись, как пакляный жгут, я принимаюсь рассказывать, рассказывать… Про большую дорогу, которая похожа на корабль, а может, на самолет, а может, и еще на что-нибудь. В один прекрасный день дорога, которая как корабль — пусть будет как корабль! — поплывет мимо нас через Гургждучай… А на нем будет много-много людей, и вдруг выбежит Улите. Она соскочит на берег и захочет остаться в Гургждучай, но изба Мединскасов уже вконец скособочится, одни галки будут жить в ней… Горько заплачет Улите: зачем уехала… оставила свою лучшую подругу…
Я захлебываюсь словами, потому что они для меня новые, шершавые, и смотрю в темно-серые глаза учительницы, на ее черные брови. Эта чернота словно тень: серые глаза темнеют от нее и в глубине их начинает что-то мелькать… Почему она так задумчиво смотрит? Что значат эти огоньки у нее в глазах? А моя мечта — настоящая? Как у тех, кто летит в синие просторы? Как у всех, кто хочет стать врачами, летчиками, исследователями Антарктиды?