Страница 20 из 25
Вот он, оказывается, какой, Ляксандра! А мне-то еще неловко было, что отец ему руки не подал… Теперь бы и я не подала.
Опешил Швегжда. И как не опешить, если он и Шаучукенаса уже сфотографировал около улья? Ляксандра — никто другой! — и рассказал ему про винтовки. Знает Ляксандра, о чем сказать, а о чем помалкивать.
Отец не дал ему опомниться:
— И я, брат, такой же герой, как этот Шаучукенас. Хотел уж бросить все и в город податься. Бьешься, бьешься… Ни работа не мила, ни заработок…
Я как услыхала, так сердце и ёкнуло. Неужели отец хотел бросить нас с матерью? И мать, вижу, побледнела. А ведь она сама — помните? — подбивала его бежать из колхоза. Ходил отец с этим камнем на сердце, таким камнем, а нам не говорил. А все из-за колхоза, который никак на ноги не встанет. И слезы матери, ее попреки довели его.
— Но не сбежали ведь!
— И не сбегу! Наведем и здесь порядок. Если б хоть еще один мужик, настоящий колхозник в Гургждучай объявился… А то «лесовики»… бабы, ребятишки…
Мать перевела дух. И я перевела. Хоть и я — помните? — хотела ехать следом за Улите… Неужели хотела? Даже Швегжда выпустил воздух из щуплой груди. Чего ему вздыхать? Ведь мы для него незнакомые. Чужие. Не знает он, что творилось у нас дома в сенокос: как мы с отцом маме угодить хотели, а мать и смотреть на нас не желала, велела мне бросить материал в лицо Ляксандре… Да и посейчас еще мы с Эле тайком бегаем к Рочкене… И, кто знает, понравится ли маме наша затея? Возьмет и бросит платье в огонь.
Швегжда даже вспотел, исписывая свою тетрадь — мелко-мелко, кажется, одни черточки и точки. Словно держал в руке горсть мака, и текла тонкая-тонкая струйка. На этот раз мне было неприятно, что студент все записывал. Чего доброго, прочтет кто-нибудь и узнает, что мой отец хотел бежать в город. Но если человек хочет, а потом так не делает, то какое же это хотение?
Героев среди нас, выходит, нет. Очень жаль, что нет, но все равно хорошо, что отец разговорился. Если бы люди не разговаривали, они были бы как деревья… Нет, ведь деревья листьями шепчутся, сочувствуют друг дружке. Люди, если б не умели разговаривать, были бы как камни. Бр-р-р… Камни холодные и жесткие…
ЕСТЬ! ЕСТЬ! ЕСТЬ!
Чудак этот Швегжда, узкоштанник этот. Поселился в деревушке, спит на сеновале, пьет молоко и так это молоко нахваливает, что все хозяйки ему по крынке притащить готовы. Да где ему столько молока выпить! Уйму слов, песенок, названий собрал, его тетрадь раздулась, заполненная маком. Швегжда все хвалит, даже грязные уссурийские собаки ему нравятся. А я вздрагиваю, как только увижу их лохмы и принюхивающиеся мордочки… А может, и они были бы верными собаками, если их приручить, как Анупрас белку?
И все-таки Швегжда продолжает искать героев, расспрашивает всех встречных и поперечных. Мне даже жаль студента. И почему, к примеру, я не герой? Не пришлось бы ему по слову вытягивать — я бы так и шпарила. А может, и я стану когда-нибудь героиней? Только ему сейчас нужно…
Вдруг ему стукнуло в голову, что Эле Шаучукенайте — героиня! Не знаю, я очень люблю Эле, но, кто знает, героиня ли она. Раньше, может, и была… Целыми днями трудилась в колхозе, такая серьезная ходила, а нынче… В колхоз, конечно, ходит, как и ходила, но, мне кажется — и не только мне, а и мудрой Рочкене! — не очень-то она теперь смотрит, что делает… В мыслях у нее машина! Тот самый грузовик, который вез «красных» коров. Я запомнила номер на жестяной табличке: «55–73». Уже три раза успел проехать и остановиться этот ошарпанный зеленый грузовик. Правда, во второй раз он прикатил порожняком. Шофер похвалил палисадник Эле, если помните. И теперь, придя с работы, она все время возится в этом палисаднике… Ляксандра сам доит корову и втихомолку ругается. День ото дня его ругань все громче и громче, а Линаса даже во двор не впускает, называет проходимцем, чуть ли не вором и разбойником.
Мне тоже не очень нравится, что Эле тайком собирает в своем палисаднике букет и бросает Линасу на сиденье. Но разве Линас проходимец, разбойник? Они с моим отцом целыми часами разговаривают, и все о гургждайском колхозе. Линас рассказывает, как ведет хозяйство их совхоз. И про тех «красных» рассказывает — чудо, не коровы! Отец ему — о том, что нет порядка, дисциплины, о негодном бригадире. А он слушает так серьезно, время от времени поглядывая на двор Шаучукенасов. Потом забегает к нам Эле, и они втроем разбирают наш колхоз по косточкам.
— Эх, вот бы этого Линаса бригадиром у нас поставить! — вырвалось однажды у отца.
— Где твоя голова? — удивилась и рассердилась мама. — Скинет человек целые сапоги и натянет, видишь ли, дырявые! Ты бы, я знаю, так и сделал…
— И Линас сделает! Сделает! Как думаешь, Эле?
Эле отводит глаза, вспыхнув, как настурция в ее палисаднике. Нет, все-таки Эле не героиня… Герои, должно быть, не краснеют…
А герой жил среди нас, все время жил! Только мы, здешние, не знали. То есть кое о чем знали, но не думали, что это и есть героизм. Дорога свернула к нам, приехал узкоштанник Швегжда и разглядел то, чего мы не видели, живя рядом, в нескольких шагах…
Правда, если хорошо подумать, так и я немного помогла. Вряд ли сам Швегжда, хоть он и не стесняется расспрашивать, разыскал бы эту героиню (да, она героиня, а не герой). Дело в том, что я не выдержала и открыла ему свою тайну. Вы не забыли о моей тайне? Шелковое платье, что шьется для мамы, — не забыли? Так вот, я ему рассказала, как мы все это придумали. А Швегжда вцепился и уже не отпустил меня, то есть Рочкене.
Ой, хитро выспрашивал! Почему Рочкене взялась, если она давно уже не занимается шитьем? Ага, а кто пасет ее корову? Даром пасешь? Почему? Отец велит… А почему отец велит? Как же, Рочкене трех сирот вырастила. Сироты? Кто они? Откуда? И так далее. Словом, размотал меня студент-говорун, как клубок ниток. Конечно, мне и самой не терпелось высказаться, а тут еще так просит меня, так просит, а маковые буковки сыплются, сыплются в тетрадь, будто дождичек…
Когда я все-все выложила, будто веником память вымела, Швегжда вскочил как ужаленный.
— Вот кто истинная героиня — Рочкене!
…И так у нас, в Гургждучай, маленькой деревушке у леса, среди болот, появилась героиня. Нет, ее нашла дорога и приехавший по дороге студент Швегжда! Конечно, не без моей помощи. А некоторые еще пеняют мне, будто я балаболка. Да если бы мне не хотелось высказаться, Швегжда вряд ли узнал бы что-нибудь… И в кого я такая? Мой отец неразговорчив. Мама тоже не болтушка, хоть иногда сойдутся женщины, так и она с ними поболтает… Наверно, потому я тараторю, как сорока, что отец с матерью помалкивают.
Говорю-говорю, а вы так и не узнали, почему Рочкене героиня. А героиня она потому, что воспитала троих детей! Не родственники ей были эти дети, совсем чужие… Их родителей пятнадцать лет назад убили бандиты. Люди еще раньше, сразу после войны, получили землю одного кулака. Ну, того самого кулака Линцкуса, в чьем доме теперь наша школа… И вот однажды ночью явились бандиты с оружием и убили обоих Антана́вичусов. Кто убийцы, так никто и не узнал. После того мой отец и винтовку из волости привез, спрятав на возу под сеном. И Ляксандра винтовку привез — он тогда не спекулировал и еще не строил новую избу… Родителей бандиты убили; наверное, и этих малышей тоже убили бы, да кто-то помешал им… Дети спали за печкой на одной кровати. Правда, бандиты разбудили старшего, Повилю́каса, и еще спросили: «Где ключ от велосипеда?»
Все забыл Повилюкас, но эти слова бандитов помнит. Они хотели забрать велосипед Антанавичусов, а он был на замке. Утром сбежался народ, примчались народные защитники из волости — Антанавичусы убиты, а бандитов и след простыл. Хоронили Антанавичусов торжественно, с духовым оркестром и красными флагами. По сей день еще помнят люди эти похороны. Говорят, таких еще не видели в округе. А детей забрала Рочкене. Сама пришла и взяла их, плачущих. И вырастила всех троих — семилетку они закончили, а потом за счет государства по одному в город поехали. Повилюкас, поверите ли, на радиозаводе мастером работает, Ванду́те — фельдшер. Почти как врач! А Лёне, самая младшая, играет на скрипке в музыкальном училище. Говорят, скрипачкой будет…