Страница 19 из 25
Все-все выложил Анупрас: какой у него отец беспутный, как он этим проклятым пивом кусок хлеба для больной матери и братишек зарабатывает, как хотел бы научиться чему-нибудь, какому-нибудь лучшему, людскому делу…
Слушал, слушал шофер, нахмурив широкий, крепкий лоб, и мне уже не казалось, что он очень молод. Волосы короткие, светлые, как у молодого, а кожа на лице не молодая — в шрамах, словно изрезана когда-то осколками стекла. Почему у него такое лицо? И почему без ресниц? Словно кто-то спалил ему ресницы.
Спросить я постеснялась, потому что он в самом деле был немолод. А кроме того, он заговорил о таких вещах! Есть, оказывается, большая школа для слепых… Слепые занимаются там, как зрячие. Одни учатся ремеслу, а тех, кто поспособнее, даже в вузы посылают. Они становятся воспитателями, учителями. Учителями, настоящими учителями, как Иоланта?
А шофер, оказывается, не шофер — он строит мосты, инженер. А лицо ему изрешетили на войне, и ресницы в огне войны сгорели. Чуть не ослеп тогда — вот как!
А Матаса надо разыскать во что бы то ни стало, твердо сказал тот, кто сам когда-то чуть не ослеп. Пусть выплачивает алименты на детей. Тогда Анупрас сможет поступить в школу для слепых.
— А куда же я белку дену? — как маленький, вдруг спросил Анупрас.
Еще и отца не нашли, и в школу еще не приняли, а он уже о белке заботится.
— Ей вот передашь, — усмехнулся инженер, — сестренке своей.
Слово «сестренка» он сказал по-русски, и я поняла, что инженер — русский, хотя очень чисто говорит по-литовски. Мне никогда еще не приходилось разговаривать с русскими. Очень хорошо прозвучало у него это слово «сестренка», и мне захотелось отплатить ему чем-нибудь.
И когда он сел в свой «Москвич», записав в книжку адрес Анупраса, я ему сказала по-русски: «Здравствуйте!» Надо было сказать: «До свидания!» — а у меня выскочило «здравствуйте».
Чуть не заплакала от досады, но инженер усмехнулся и сказал тоже по-русски:
— Ничего, сестренка… «Здравствуйте» — хорошее слово.
Инженер уехал, мелькнул и скрылся его красный — нет, вишневый! — «Москвич». Но для нас с Анупрасом он еще не уехал — долго стоял в ушах шум мотора.
— Какой он из себя? — спросил у меня Анупрас. Он уже не прислушивался к слабеющему шуму «Москвича».
— Какой? Человек как человек, — растерялась я, не зная, как описать инженера. — Маленький такой… Волосы короткие, светлые…
— Тебе хорошо, — вздохнул Анупрас. — Людей видишь… Но мне кажется, Марите, не маленький он… И волосы не коротенькие…
Я еще не слыхала от Анупраса таких грустных слов. И таких странных. Неужели он думает, что я вру? Если так, могу и не дружить с ним… Не знаю почему, но я промолчала, не стала спорить.
— Как ты думаешь, — спросил вдруг Анупрас, — он еще приедет? А может, напишет?
— Приедет, а может, и напишет… Он такой… Высокий… С длинными кудрями.
— Рост — это неважно… — снова поразил меня Анупрас, хотя сам же и выдумал высокий рост и волосы…
ГЕРОИ СРЕДИ НАС?
Одни проезжают, едва глянув на домишки Гургждучай, другие пренебрежительно усмехаются, но задавак не так уж много. Шоферы смеются, высунув из кабины голову или руку, а бывает, и остановятся утолить жажду. Знаешь, что больше не увидишь этих людей, но копишь и копишь их улыбки.
Вот так же Казюкас копит свои находки и всякие тайны, одна из которых «страшная». Он мне прямо заявил:
— У меня есть страшная тайна.
Раньше меня очень заинтересовала бы эта страшная тайна, но сейчас не слишком. Дорога как бесконечный фильм — смотри и смотри… А кроме того, я жду одного человека… И, может быть, он приедет не один, потому что этот человек один еще не ездит.
А пока этого человека нет, я занята другими людьми, особенно теми, кто проезжает мимо. Мама говорит, что я «прилипла» к дороге. И еще она говорит, что не годится большой девочке глазеть на чужих, ходить за каждым.
А как не ходить, если такие интересные люди выходят или разговаривают с тобой из машины! Мальчишки, те не людьми — больше самими машинами интересуются. Все марки автомобилей на зубок знают. И все поголовно хотят быть шоферами. Бывают в самом деле занятные машины. Однажды, например, проехал автобус с железными прутьями в окнах и с надписью «Цирк». Вцепившись в прутья, оттуда выглядывали обезьяны. Ребята, улюлюкая, проводили обезьян через всю деревню, и все собаки лаяли, почуяв странных зверей. Обезьян я скоро забыла, а людей не забываю.
Никогда, наверное, не забуду и того высокого, долговязого студента. Нет, не потому не забуду, что он был студент и в узких брюках. Брюки у него как дудочки! Все потешались над его брючками. Он видел, что люди смеются, но не обижался.
У него не только брюки были забавные, но и имя и фамилия.
— Ро́бертас Шве́гжда! — так назывался он.
Люди пожимали плечами, потому что такое имя и фамилия чудно́ звучали для них. А втихомолку называли его «узкоштанником». Иногда ему вслед так и кричали:
— Эй, узкоштанник!
А он ходил с толстой-толстой тетрадью.
Записывал в тетрадь все: слова, песни, названия трав и насекомых. Взрослые не очень охотно пели ему и рассказывали сказки — все больше ребята. У Швегжды был и фотоаппарат. За песенку он фотографировал и обещал прислать карточки. Сниматься все любили, даже те, кто отнекивался, что не знает, мол, ни слов, ни пословиц. Чаще всего просили снять их возле коров, лошадей. Студент подвел Эле к палисаднику, а она хотела рядом с поросятами. У Эле Швегжда не просил ни песен, ни пословиц.
Хоть он и в узких брюках ходил, но знал много-много всяких названий, редких песен и слов. Больше, чем вся Гургждучай.
— Слова как растения, — говаривал Швегжда. — Кажется, везде одинаковые, во всех говорах, а пахнут по-разному.
Мне было странно, что слова могут пахнуть. Зато слепой Анупрас поддержал студента. Оказывается, и для него слова пахнут. Анупрас сказал студенту, что слова имеют еще и цвет. И не только слова — голоса людские. У одного голос синий, у другого — темно-красный, у третьего — серый, как вечный туман в его, Анупраса, глазах.
Швегжда записал все цвета Анупраса, но его интересовали не только слова и названия. Побродив несколько дней с раскрытой тетрадью, он начал расспрашивать о здешних людях: нет ли среди нас каких-либо примечательных личностей, героев каких-нибудь? Вот тебе и на!
— Герои среди нас? — пожимали все плечами.
В Гургждучай никто отродясь героев не видел. И не верилось, что в Гургждучай вообще мог когда-нибудь сыскаться такой. И в прошлом их не было. Правда, несколько мужчин участвовало в восстании 1863 года, но даже об их потомках давно не было слышно: кто-то в чем-то участвовал, какое-то имение спалили — разве не достаточно?
Записал Швегжда и про имение, которое спалили, однако героев искал по-прежнему. Брюки узкие, а такой настырный — не отвяжешься!
Пристал Швегжда к моему отцу. Кто-то сказал ему, что Станкунас, мол, в лихолетье бандитское держал в доме винтовку. Несколько лет держал винтовку и гранаты.
— Ну и что? — удивился отец. От удивления усы у него поднялись до кончика носа.
— А то, что вы герой! За оружие бандиты убить могли!
Отец засмеялся, все лицо от смеха пошло морщинами, как затянутый кисет. Потом посерьезнел, и морщинки разбежались.
— Мочь-то могли, да руки были коротки, — ответил он Швегжде. — По-твоему, и Шаучукенас герой? У него тоже винтовка была.
— Герой, разумеется, герой. В то время, знаете…
— В то… А в наше время Шаучукенас спекулирует. Со своих же людей шкуру дерет, словно какой-нибудь купец. Что, все равно он герой?
— Как же он стал таким… спекулянтом, если раньше?.. — заморгал глазами студент и посмотрел на меня.
А мне и самой это было непонятно.
— Да он в душе всегда таким был. Не советскую власть защищал, а свое добро стерег. Бандиты, бывало, грабили без разбору… Вот он и завел винтовку — от грабителей. А как пошли мы в коллектив, так ему не по пути с нами стало… Только и смотрит, где бы поживиться, — объяснил отец.