Душистый аир

Вон бор еловый, колодец возле избушки и журавель при нем. А вот собака. Замерзла, бедняжка. Видишь?

— Вижу, мама, вижу.

— Это все Дед-Мороз рисовал. Пришел и нарисовал. Для тебя.

Я долго торчу на лавке. Разглядываю искристое стекло, оторваться не могу. Так бы сидеть все время и смотреть на подарок Деда-Мороза. Смотреть и верить: он приходил.

ДУШИСТЫЙ АИР

В те времена частый березнячок по ту сторону поля казался мне таинственной грозной пущей, речка Швя́ндре, которая протекала мимо, — могучей полноводной рекой, а холм за деревней — высоченной горой. Целыми днями я носился по двору, играл в огороде. За небольшим садиком начиналось болото — большое, глубокое и с одного конца топкое. Там рос аир, трещали лягушки, расцветала зеленой ряской темная вода.

Однажды мама поставила опару, затопила печь и говорит:

— Сбегай-ка принеси аиру.

Я любил, когда она пекла хлеб на аире. Нижняя корочка получалась коричневая, хрусткая и до того чудесно пахла! А еще если теплая горбушка с маслом… Ешь — не наешься.

Я помчался к болоту, забрел в топкую грязь и принялся рвать длинные листья аира. Был теплый солнечный день, сновали, копошились в цветах пчелы. У самой дорожки меж старых яблонь лежали льняные холстины, которые выткала мама. Целую зиму жужжала ее прялка, всю весну постукивал станок. А теперь по утрам мама раскладывает свои холстины здесь, чтобы они выбелились на солнце. По краям у них пришиты петли, куда мама втыкает колышки, чтобы ветром не унесло. Вечером, когда выпадает роса, мама сворачивает холстины, взваливает их на плечо и уносит в сарай.

Я не глазею по сторонам, торопливо рву аир, набираю полную охапку. Крепкий, едкий его запах напоминает мне о хлебе, рот наполняется слюной.

Вдруг я замечаю, что аира у меня на добрых четыре каравая, и вылезаю на берег. Сбегать, что ли, к мосткам, опустить ноги в воду и поплескаться чуть-чуть? Но меня подгоняет мысль о свежем хлебе с прилипшими к нему листьями аира, и я выбегаю на тропинку. Внезапно я замираю на месте. Сколько раз бегал мимо — не останавливался, а сейчас встал и смотрю на белые мамины льняные холстины. Они белеют на солнце, сверкая, точно свежевыпавший снег, точно чистейший сахар. Аккуратно разостланные друг за дружкой, они тянутся до самого забора нашего огорода, словно мост, перекинутый к заколдованному сказочному замку, или белая дорога, по которой добрая волшебница вела сиротку в королевство чудес… И я выбегаю на эту дорожку. Мчусь стремглав, прижимаю к себе охапку аира — хлебный запах. Бежится легко, весело и радостно. Как мягко босым ногам… Дорожка такая короткая, а мне бы хотелось, чтобы ей не было конца и чтобы все время бежать по ней.

Я останавливаюсь, оглядываюсь назад, и аир выпадает у меня из рук: на белоснежных маминых холстинах — мои черные грязные следы.

Исчезает теплый запах хлеба и аира, будто налетевший ветерок разогнал его и унес неизвестно куда.

НИЩИЙ

Зимние дни коротки, но для меня они часто оказывались долгими. Отец затемно уезжал в лес, и я целыми днями околачивался в избе.

Мне нравилось забираться на лавку и отогревать своим дыханием замерзшее окно. Сквозь маленький оттаявший глазок я смотрел на дорогу и поджидал отца с гостинцем — кусочком смерзшегося хлеба, который почему-то казался мне необычайно вкусным. Ерзая по лавке у окна, я время от времени выкликал:

— Мама, бедный!

В деревню наведывались постоянные побирушки; мы их знали всех наперечет.

На голову наверчены рваные платки, ноги обмотаны тряпьем; они вваливались в избу и прямо с порога осипшим от холода голосом заводили:

— Пресвятой деве Марии-богородице слава…

Я жмусь к теплой печке, а мама, чуть помедлив, останавливает прялку и направляется к шкафчику. Пороется в нем, достанет яичко или же выдернет луковицу из связки, которая висит за печкой.

Приняв милостыню, нищий скороговоркой бубнит молитву, затем устраивается на лавке поудобнее, требует себе горячей похлебки. Потом он начинает рассказывать. Будто бы старик Палтаро́кас женился на молоденькой, а та его однажды подкараулила в хлеву да и тяпнула обухом по затылку, а потом сама распустила слух, что, дескать, это лошадь лягнула.

А в Даржининка́й сгорела изба с малыми ребятами — старшие все на работах были…

В скучные зимние дни я ждал нищих, хотя мама, заслышав знакомую поступь частых пришельцев, сердито ворчала:

— Из-за них и сами по миру пойдем.

Однажды, уже в сумерки, я провозгласил:

— Нищий!

— Тьфу ты! Да ведь только вчера Моте́юс был. Или это Уршу́ле?

— Нет, это не из наших, — возразил я.

В избу он вошел не так, как остальные. Постучался, подождал немного и снова постучался.

— Да заходи уж, раз идешь. Тоже мне барин! — фыркнула мама.

Робко скрипнула дверь, и вошел пожилой человек с деревянной ногой.

Он снял шапку, уперся в притолоку и не бога восславил, а тихо произнес:

— Добрый вам день…

Мама приподняла голову от кудели и по-старинному ответила:

— Вам такоже…

Потом яростно завертела прялку. Нить оборвалась. Мама стала продевать нитку в вильце, но не могла попасть. В избе было тихо. Лишь у порога тяжело дышал человек. Лицо его было красно, крепко стиснутые губы дрожали.

Человек стоял, а глинобитный пол под его здоровой ногой намокал, и в ямке от метловища собралась небольшая лужица воды.

Наконец прялка зажужжала, и человек шумно выдохнул воздух, а потом произнес:

— Не пожертвуете ли…

— Заработать надобно, — вызывающе оборвала его мама.

Я-то знал, что означало «заработать». Это понял и человек. Он переминался у порога. Его деревяшка скрипела, и от этого становилось страшно. Потом он натянул шапку и вышел.

Мама остановила прялку и вопросительно взглянула на меня. В глазах ее стоял ужас.

— Там в ящике кусок сыра. Подай быстренько, — велела она мне.

Я поспешно накинул материнский ватник и кинулся в сени.

— Погодите! — крикнул я и вылетел за дверь.

Человек замедлил шаг у калитки, оглянулся.

— Постойте, я вам сыру…

Человек не остановился и не взял у меня кусок сушеного сыра.

С тех пор я каждый день с тревогой ждал нищего на деревянной ноге, но он никогда больше не постучался в нашу дверь.

СИЛКИ

Не был я особенным каким-нибудь сорвиголовой, но от старших мне влетало ничуть не меньше, чем остальным. А то и больше. Все из-за моего «длинного носа», который я будто бы совал куда не следует.

До школы далеко: пока дойдешь, пока домой вернешься, чего только не натворишь. Если весна или начало осени — шлепаешь по ручьям, карабкаешься на деревья, лазаешь по чужим садам.

Случается и подраться. Мама едва успевает чинить штаны, зашивать лопнувшие швы курточки, перевязывать ободранные локти, исцарапанные ноги. А зимой как пройти мимо болота, не испробовав, крепок ли лед? Как не проверить меткость броска, запустив снежком в дерево, стену дома?

— Это ты выбил окно у Бендора́йтисов? — Гневный взгляд учителя пронзает меня насквозь.