Страница 7 из 107
— Уберем, хозяйка.
— Думаешь, вдвоем управимся? Если бы вчетвером взяться, но у мужиков теперь пахота. Или сгниет, или замерзнет, не иначе. Пропалывали, окучивали, на коленях по каждой борозде ползали. Столько добра, как пить дать перемерзнет! Картошку убрали, так свеклу сгубим. В город бы отвезли — деньги.
Тересе хватает промокший тяжелый мешок и тащит его по земле к новой ярко-зеленой куче.
Маркаускене выбирает местечко, где бы присесть, но почему-то поднимает голову и оглядывается.
— О боже милосердный! — стонет она.
За полем, по большаку шагает группка мужчин. Первый вырвался вперед, за ним — трое, еще в пяти шагах двое. У одних винтовки за спиной, у других в руках словно палки, бредут они медленно, с трудом вытаскивая ноги из грязи.
— И чего они тут шляются?!. Только бы не к нам… О господи… Беги теперь домой, бросивши все, и еще неизвестно, что они запоют, чего от тебя попросят. Пронеси, господи… пронеси.
Маркаускене заходит за кучу свеклы, нагибается, велит пригнуться и Тересе — лучше им не попадаться на глаза…
— Господи, сотвори чудо, пусть минует нас чаша сия, — молится старая женщина, и в ее голосе столько чувства, что Тересе приходит в голову: «Если бог есть, он должен ее выслушать…»
У проселка, выбегающего на большак, первый из мужчин останавливается, снимает с плеча винтовку и, ковыряясь в затворе, поджидает товарищей.
— К нам, конец! — вздыхает Маркаускене и снова поминает имя господне. — Боже мой, если можешь сотворить чудо, то пусть минует нас чаша сия…
Мужчины сгрудились, шушукаются, тычут куда-то руками и наконец пускаются дальше по большаку, снова растянувшись длинным гусем.
— Пронесло, слава тебе господи, — благодарит Маркаускене. Но сколько времени потеряно, пока они пялились на дорогу! — Тересе, не спи! — выговаривает она. — Давай поднажмем Тересе, вечер на носу.
И снова шлепается ботва в одну кучу, бухают корни в другую. Обе молчат, разговаривать некогда, только мыслей не удержишь: они витают далеко-далеко от этого поля и свеклы.
С пашни Маркаускас с Андрюсом ведут лошадей.
До костей пронизывает моросящий дождь.
3
Длинная телега останавливается у амбара.
Тяжелая дверь открыта настежь На весах — развязанный мешок Маркаускас счерпывает сверху горсть ячменя, высыпает в пустое ведро. Трогает клювики весов. Как быстро нынче смеркается. Если б не такие тучи…
— Этот готов?
— Завяжи.
Маркаускас наконец выравнивает весы и снимает с них мешок.
— Два, три, пять… — считает он. — Еще мешок ржи.
— На чердаке два мешка муки.
— Мало ли чего… Потом лишний раз ехать.
Не нравится Маркаускасу, что Андрюс все подмечает. В жизни ничего не скрывал от батрака и не думает скрывать, но с какой стати он должен теперь отчитываться — что, как да почему?.. Оно конечно, когда в войну на гумне вырыли глубокую яму, настлали на нее бревна и устроили тайный лаз — все было ясно. Чтоб немцы не забрали зерно и мясо, чтоб не остаться без куска хлеба… Потом все прятали, чтоб фронт нажитое не спалил. Но и после войны тайный склад остался. Маркаускас сдавал поставки грамм в грамм, платил налоги копейка в копейку. Кулацкие поставки, кулацкие налоги с каждым годом все выше — разве лучше, если чужой глаз увидит, что дом все-таки не выметен подчистую? Хотя Маркаускас каждое зернышко отрывает от хозяйства, как от сердца, но, осмотревшись, все обмозговав, бывает, иногда даже подумает: «Поживем — увидим. Пока жирный отощает, тощий подохнет».
— Свиньям уже вчера муки не было, — объясняет Маркаускас.
— Столько на откорме.
— Одну на рождество заколем, другую в поставки — вот двух считай и нету. Это кажется, что много.
Андрюс берет мешок в охапку, перешагивает высокий порог и сваливает на выстланное соломой днище телеги.
— Не надрывайся один, помогу взвалить.
— Не надорвусь.
Не надорвется, конечно. Андрюсу это раз плюнуть. Когда хочет, конечно, когда в духе. Не такие мешки поднимает играючи. Беда вот, что теперь он все чаще хмурится, прячет глаза. А то заржет так, что мороз по коже продирает. Недоволен? Да чем он может быть недоволен при такой жизни-то? Это ему, Маркаускасу, надо дуться, зубами скрипеть, а то и… Но Маркаускас нутром чувствует: нет, еще не все, не конец. И не о мести он думает. Он просто жить хочет. На этой вот земле отца, на земле деда, еще при крепостном праве за кровные рубли выкупленной у помещика.
Андрюс накрывает мешки попоной, наверх швыряет охапку соломы, чтобы дождь не промочил.
— Сена прихватил?
— Взял.
— А то еще задержишься на мельнице-то. Лошади слабо кормлены…
Андрюс легко вспрыгивает на телегу, опирается локтем на мешки. Ногу свесил с телеги. Не спеша отвязывает замотанные на колышек грядок вожжи и, взяв их одной рукой, резко дергает.
— Поше-ол…
Маркаускас провожает взглядом натужно скрипящую телегу. Веко правого глаза нервно подергивается. «Он, видите ли, тут хозяин, а я…» — скрипит зубами, словно откусывая что-то. И выплевывает горечь. Нет, не тот уже Андрюс. Никогда мямлей не был, но теперь нахальство из него так и прет… На каждом шагу, каждым словом показывает, что он теперь — главный.
Телега уже в воротах. Железная задняя ось задевает за ствол тополя, и Маркаускас, словно это его саданули по ногам, мучительно приседает.
— А, чтоб тебя! Ехать не умеешь!
Телега громыхает, Андрюс не слышит. Даже не обернется — ему-то что!
— У-у, гад! — скрипит зубами Маркаускас и, подскочив к дереву, осторожно, кончиками пальцев трогает белую мезгу, словно открытую рану. Болтается отодранный кусок коры. Маркаускас не раз подумывал: надо бы срубить тополь, разросся в воротах, а от нависшей над домом листвы крыша гниет. Не поднималась рука. Едет ли куда-нибудь, возвращается ли, непременно за деревней, на холме, поднимает голову и видит свой тополь, который словно машет ему каждый раз своей высокой, выше других деревьев верхушкой. И на душе сразу теплее: там твой хутор, твоя жизнь. Или летним вечером выйдет после ужина, сядет на камень — шепчутся листья, бренчат майские жуки и гулко падают наземь, словно райские яблочки; нет, нет, раз уж дерево посажено и разрослось, значит, оно нужно, без него никак нельзя!
Маркаускас откидывает голову, смотрит на густые ветви, на толстенный, в два обхвата, ствол и шепчет:
— Едет, будто без сердца. Так дерево поранить!
Оглядевшись по сторонам, находит щепу, набирает ею свежего коровьего навоза и замазывает рану на дереве. Потом только вспоминает — дело ждет. И вот еще — почему коровы стоят на клеверище, отвернувшись? Никак после обеда никто не переводил на новое место. Бабы ведь сами не додумаются. Хоть плачь, надо ехать за свеклой, но скотина… Маркаускас торопливо идет по полю. Был бы подпасок — дело другое, но теперь ведь не наймешь. Пойти-то к нему любой пойдет, во многих избах ребятишки хлебом да картошкой живы, в ноги бы ему поклонились. Ну, а власти-то? Выкручивайся сам как умеешь. Хорошо, что Тересе еще…
Пять черно-белых коров, увидев хозяина, не спускают с него глаз, продолжая жевать жвачку. Маркаускас выдергивает металлический, сверкающий словно штык, колышек и, отведя корову подальше, ногой загоняет его в податливую землю.
— Не егози, дурная! — кричит он на Беломордую, которая пытается вырвать из рук цепь. — К быку захотела, раз бесишься?
Бык, привязанный поодаль от коров, стоит, понурив огромную голову. Прикрепленная к рогам досочка закрывает глаза, и он раздувает ноздри, принюхивается, беспокойно семенит ногами. Такая прибыль ведь была: приведет кто корову — два лита или день в поле. Вся деревня у него перебывала. А теперь задаром на них быка напускай. Вот Аксомайтис вчера, даже не спросясь, прямо на выгон эту свою вошь привел. Маркаускас увидел, подбежал. «И, значит, ни спасиба, соседушка?» — обмолвился он. «Это быку спасибо, — ухмыльнулся Аксомайтис, — хо-рош, бродяга! — И добавил: — По теперешним временам любовь, говорят, за здорово живешь». «Они бы за здорово живешь мне глотку перегрызли», — думает Маркаускас. Загоняет каблуком сапога колышек и, сгорбившись, бежит обратно. Столько дел, столько дел ждет, а день совсем уже кончается, дождь разошелся, вот-вот хлынет как из ведра.