Лия

Борисов почувствовал, как нервный клубок подкатывается к его горлу. Он поспешно нашарил в темноте портсигар, спички и закурил папиросу.

-- Лия, дочка моя!..

Это вопль не Хаима Струнки, а целого народа.

Не хватало этой страшной клеветы, чтобы совсем добить их и выбросить из семьи, из родины, -- и вот она обрушилась на их головы, как снежная лавина.

Да, из семьи, из родины, -- потому что здесь они родились, росли, умирали; потому что эта девушка Лия учится здесь, думала жить и работать здесь, среди своих, близких... И рушится все...

Борисов не мог заснуть всю ночь. Едва его охватывала дремота, как перед ним загорались черные глаза на бледном лице, и слышался полный горечи голос Лии.

-- Всем худо, а нам хуже всех!

Вздрагивал, пробуждался, погружался в дремоту и тотчас звучал раздирающий сердце вопль: -- Лия, дочка моя!..

Он поднялся рано утром, совсем разбитый бессонной ночью, и пошел к батальонному с докладом. Капитан выслушал его, добродушно склонив голову на плечо и, дымя папиросою, сказал:

-- Пленных отправить коменданту, в крепость, а жида повесить.

Борисов вздрогнул, как ужаленный. Лицо его выразило смятенье.

-- Повесить? Иван Сергеевич, побойтесь Бога!

-- А что же, батенька, если шпион...

-- Да какой же он шпион?- при обыске ничего не нашли. Живет здесь безвыездно. Встретил двух немцев и -- шпион.

Капитан вздохнул, покачал головою и выпустил струю дыма.

-- Такая, батенька, здесь каша, что не разберешь, где шпион, где не шпион. Разговаривал с немцами, а почем вы знаете, о чем они говорили. Он им чёрт знает, что мог рассказать: сколько людей, пушек, расположение батарей. Все...

-- Он бы к немцам ушел, а не стал бы говорить солдатам, которые в ловушке сидят. Чёрт знает кому. И какая ему польза? Жалкий оборванный нищий!..

-- Те, те, те... Это уже философия и психология. Да что вам в нем!..

-- Это тот самый Струнка, у которого я провел ночь.

-- Ну, чёрт с ним! -- сказал решительно капитан. -- Пошлите его с рапортом и протоколом допроса в крепость к коменданту.

-- Но, ведь, там его повесят! -- воскликнул Борисов.

-- Судить будут! -- строго сказал капитан и встал. -- Ну, а как ваша рота? заболеваний нет? всем довольны?

Борисов понял, что разговор окончен.

В полдень после занятий все офицеры сошлись в собрании.

Командир второй роты, Свирбеев, с рыжими усами и рябым лицом подошел к Борисову и сказал:

-- Вашим солдатам, кажется, удалось захватить немцев и шпиона?..

Борисов нахмурился.

-- Да! все еще тех ловим. Двое потеряли лошадей и блуждали. Мои часовые их захватили, а попутно прихватили и еврея.

-- Ну, да! если шпион, так уж всегда еврей.

-- Позвольте, я не сказал шпиона, -- недовольно заметил Борисов.

Если еврей, так и шпион, -- сказал Свирбеев и засмеялся.

-- Вот, я говорю тоже! -- сиплым голосом заметил Мухин.

-- Здорово! -- отозвался подошедший Крякин, -- а что до моего командира, то он всегда за жида! -- и Крякин засмеялся.

-- Не могу обвинить человека за его национальность, -- ответил холодно Борисов. -- Как сказать, что он шпион, потому что еврей.

-- Да, это уж очень решительно, господа, -- проговорил молодой поручик с энергичным смуглым лицом. -- Нельзя так огулом обвинять все еврейство в предательстве. Масса попадают невинно, масса шпионов поневоле. Я сам был очевидцем такого случая.

-- Как так? -- спросил Мухин.

-- Очень просто. Наехали немцы на хату; выхватили девчонку, посадили на лошадь и велели указать дорогу на фольварк, в котором был наш эскадрон. Она даже не понимала, что служит проводником немцам, и указывала им дорогу.

-- И что вы с ней сделали?

-- Понятно, отпустил...

Борисов посмотрел на драгуна с благодарностью, а Мухин покачал головою. Крякин отошел к столику и позвал Борисова.

-- Пока что, будем завтракать.

Разговор перешел на предстоящую ночь, в которую ожидали нападения. Начальник гарнизона отдал распоряжение, и все были в напряженном состоянии.

VI.

Борисов провел весь день в роте, пообедал и пошел к себе. У входа в каземат его ждал Суров и таинственно сказал ему:

-- Ваше благородие, тут жидовка одна вас спрашивает.

-- Какая жидовка? откуда и как попала?

-- Сама прибежала, -- зашептал денщик. -- Уж как просит!

Борисов недовольно нахмурился.

-- Здесь не место посторонним. Надо было гнать.

Он прошел в комнату. Крякин остался в роте старшим по караулу.

-- Прикажете привести?

-- Веди, -- сказал Борисов.

Суров вышел, и почти тотчас в комнату быстро вошла девушка, завернутая с головою в платок. Она скинула платок, и Борисов вздрогнул, сразу узнав Лию.

-- Господин офицер! ваше благородие! -- заговорила она взволнованно. -- Солдаты взяли моего отца; правда, что его обвиняют в шпионстве? скажите мне.

-- Он говорил с немецкими солдатами, -- ответил Борисов.

Лия всплеснула руками, отчего платок упал на пол. Короткое гимназическое платье с черным передником, узкие плечи, неразвившаяся грудь -- и лицо страдающей женщины с глазами, полными отчаянья, поразили Борисова своим контрастом.

-- Но, ведь, это еще не обвинение? Он не может быть шпионом! -- воскликнула Лия.

-- Я знаю, -- ответил смущенно Борисов, поднимая с полу её платок.

Лия с недоумением смотрела па него.

-- Сядьте, -- сказал Борисов, подвигая стул и бросая её платок на постель. -- Его отправят в крепость и там решат дело.

-- Как Лейбу! -- простонала Лия, -- как он может быть шпионом?! мы и так только дрожим за свою жизнь.

-- Да, лучше бы, если бы вас здесь не было, -- сказал Борисов.

-- Мы не могли уехать, -- ответила Лия, опустив голову. -- Мойше у отца любимый сын. Он просил быть с ним, и отец все время ходил к Мойше и там плакал. А я... я не хотела оставить его одного, и вот мы остались... Господин офицер, вы его можете отпустить со мною?

Борисов грустно покачал головой.

-- Не могу, Лия, -- сказал он. -- Это не в моей власти.

-- Не в вашей! -- воскликнула Лия. -- А в чьей, кого мне просить? Отца значит повесят, как Лейбу?

-- Успокойтесь, -- сказал Борисов, -- просить никого не надо. Там его допросят и наверное отпустят. А вам здесь быть нельзя... Вы должны тотчас идти, -- он нежно взял её холодную руку.

-- А отец?

-- Отец останется здесь. Завтра мы его пошлем в город.

Лия резко отняла свою руку и вскочила. Глаза её засверкали, щеки покрылись ярким румянцем.

-- Его повесят! -- воскликнула она, -- ой, как это несправедливо, и только за то, что он еврей! О, бедный, обиженный Богом, проклятый, всеми ненавидимый мой народ! Как мы несчастны! Разве наша вина в том, что мы везде, как чужие, что нас гонят, преследуют, презирают только потому, что мы жиды... Жиды!.. А кто сейчас больше нас вынес?.. кто сейчас не имеет пристанища, у кого отнят последний кусок хлеба? Мы, одни мы. А разве наши братья, отцы, мужья сейчас не бьются в рядах ваших войск? Почему же нам нет пощады, почему у нас сына берут на войну, а его отца вешают, как шпиона, только по одному подозрению?! Где правда? У кого искать ее; есть ли люди или вы все так же жестоки, как звери, и вместо сердца у вас камень? Что делать? Что мне делать?.. Она кричала, как безумная, а потом вдруг бессильно опустилась на стул, сложила на столе руки, уронила на них голову и зарыдала, всхлипывая и причитая, как беспомощный ребенок. Худенькие плечи её вздрагивали и голова ударялась о стол.

Борисов растерялся.

-- Лия, милая Лия, успокойтесь... Правда есть на земле, и его отпустят... Лия, перестаньте плакать...

Он протянул руку к бутылке с водою, налил в кружку и старался поднять голову Лии, чтобы напоить ее. Заплаканное лицо её сморщилось и было жалко, зубы стучали о край кружки, она протяжно стонала: о... о-о, и снова плакала.