Страница 15 из 23
Агнон слушал ее, едва понимая, что он слышит. Долго стоял он как вкопанный. Наконец, точно поняв в чем дело, он бросился к очагу, схватил тлевший сук сосны и замахнулся им на жену. Та не уходила.
– Бей меня, бей меня! Надо было раньше: теперь все равно поздно!
Но Агнон не ударил ее: внезапный шум у входных дверей отвлек его внимание. Через ставни, через щели видно было зарево, точно от множества факелов. Послышались удары во входную дверь. Раздавались крики:
– Выходи, Агнон!
– Выходи, сыноубийца!
– Выходи, нечестивец!
– Месть за Архедема!
– Месть за Анагира!
– Камнями его!
– Камнями обоих!
Входная дверь, новая и крепкая, пока удерживала удары. У крестьян были рогатины и дреколья, но этого было мало.
– Ломов, – послышались крики. – Ломов сюда! Несите ломы!
Агнон метался как зверь. Пробовал выйти через боковую дверь, но и с той стороны были факелы. Смерть была неминуема.
– Анагир! – крикнул он. – Жертву Анагиру!
И схватив с очага тлеющие сучья, расположил их у подножия обоих столбов портала. Туда же стал он сносить и остальные сучья роковых сосен, хранившиеся еще в дровяном сарае. Когда их не хватило, он стал нагромождать корзины, стулья, ларцы, всякую деревянную утварь. Необулу он тоже заставил помогать себе.
– И ты неси! И ты провинилась перед Анагиром!
Вскоре все пространство вокруг портала представляло собой один сплошной, огромный костер.
– А теперь – жертва! Жертва Анагиру!
Схватив факел, заранее зажженный на очаге, он бросил его в костер. Костер тотчас запылал.
Была пора. Опять посыпались удары во входную дверь, но эти удары были уже другие: у крестьян появились ломы.
Необула беспрекословно выполняла все, чего от нее требовал муж. Но теперь крайняя опасность как бы привела ее в себя.
– Каллиген! Каллиген!
Она бросилась к ребенку, схватила его.
– Необула! Изменница! Куда ты?
Она выбежала из хоромы в смежную комнату и заперла дверь за собой. Следующей была кладовая – в ней было светло, няня оставила люк открытым. Но как выйти на кровлю?
Слава богам! В кладовой валялось множество пустых амфор. Необула устроила себе с их помощью ступеньки и вышла с ребенком на плоскую кровлю.
Стоит ли, однако, та лестница, по которой должна была взойти няня? Да, она стоит, и людей здесь нет, здесь стена дома углом вдается в густой ивняк. Необула быстро сбежала по лестнице и, не замеченная в ночной тьме, помчалась в гору.
Отбежав на стадий от дома, она оглянулась. С высокого места весь двор был виден как на ладони. Прекрасный портал был объят пламенем; огненные языки лизали прочие стены, отыскивая в них деревянные брусья и перекладины. Агнон, исступленный, стоял еще перед порталом с молитвенно поднятыми руками; Необула могла видеть, как от жара на нем загорелось платье и он, бездыханный, упал на землю. Вслед за тем запылали прочие части дома.
Жертва свершилась.
Необула опять помчалась. Но куда? К морю? Нельзя. Там были крестьяне. Они ее, конечно, убьют, да и ребенка не пожалеют.
Итак, в горы. Да, но что там делать, в пустынных зарослях Гиметта? Все равно. Ночь провести, а там можно будет и в Афины пробраться, к доброй царице Праксифее.
Только… на пути к Гиметту было капище Анагира. Необула остановилась. Вот оно. Черной дырой зияет отверстие, через которое благочестивые люди опускали дары в обитель героя.
Черной дырой. Черной, как эта ночь кругом. Черной, как… тот колодец, в который упала Еврилита… Упала?
А пройти мимо надо, ничего не поделаешь. Каллиген, родимый, не кричи. Проходить мимо надо молча, чтобы не заметил…
Скорей, мимо, мимо!
Заметил, боги, заметил! Вот из черной дыры высовывается рука – длинная белая рука; вот за ней другая. Мимо, мимо, без оглядки, скорее!
Необула все мчится и мчится. Ребенок пуще прежнего кричит. Но еще громче бьется ее сердце, стучат жилы в висках, шумит ее дыхание в легких. Особенно это дыхание; его она яснее всего слышит. Только – ее ли это дыханье?
Оглядываться нельзя, но чувство ей говорит, что она не одна, что-то страшное мчится за ней. И если она устанет, замедлит свой бег, оно ее догонит.
Вот поравнялись с рощей. Как уныло шумят эти дубы, эти чинары! Точно похоронное пенье в листве. И кто-то все взывает: «Архедем! Архедем!»
Мимо! Мимо!
Нет, так долго мчаться нельзя: сил не хватит. Покормить разве ребенка, чтобы не кричал так жалобно? А что, если он догонит?
Ах, боже мой, захочет догнать, догонит и так. Надо расстегнуть хитон, дать дитяти грудь. Она все-таки не остановится, а будет идти вперед, быстрым шагом, хотя и не бегом. На, родимый, соси! Ах, бедненький, бедненький, какая у тебя горячая головка! И груди не берет, и все кричит, так жалобно, так жалобно…
Что это? Рядом с ее рукой на голове ребенка чья-то другая, белая. И чей-то голос шепчет: «Забыла клятву? Он мой!» Шепчет, но явственно; ребенок перестал кричать.
Страшно. Скорее вперед, вперед! Ребенок в жару, и ночь ненастная. Хоть бы землянку угольщика найти – мало ли их на Гиметте? Хоть смрадно будет и душно, но все же тепло.
А какая тишина кругом! Ветра как бы и не было. Видно, каменная стена Гиметта охраняет. Только небо по-прежнему черное. Даже жутко в этом безмолвии. Хоть бы ребенок опять заплакал! А он молчит, молчит. Видно, заснул, сердечный.
И что за рука ей привиделась? Что за погоня? Все тихо кругом. Оглянуться разве? Страшно. А все-таки… Нет ничего. Просто Еврилиту припомнила; оттого-то и все страхи.
Слава богам! Свет показался, и даже не очень далеко. Несомненно, землянка угольщика. Теперь все будет благополучно. И ей не откажут в горячем мятном отваре с гиметтским медом – уж это везде можно достать.
Странно все-таки – свет белый, призрачный, а не тот багровый, какой обыкновенно у угольщиков бывает. Отчего бы это? Точно лунное сияние в землянке… Странно.
– Эй, почтенный, прими на ночь странницу с ребенком.
Все молчит. А свет есть – такой ровный, без вспышек и переливов. Надо войти. Спуск крутой, и ступенек нет: надо одной рукой за стену держаться. Стена холодная, жесткая, влажная. Нет, это не землянка, это пещера в скале.
Две комнаты, разделенные каменной стеной; одна – темная, но другая светлая. Обе молчат. Надо войти в светлую. Ох, опять забилось сердце: тут кто-то есть!
И не видно, откуда свет идет: ничего не горит. Стоит во всей комнате одинаково – свет ровный, холодный и мертвый. Уж не камни ли его из себя выделяют? Она видела иногда такой свет в гнилом дупле старой ивы: такой же белый, холодный и мертвый.
Но она устала – боже, как устала! Только теперь она это заметила. Надо присесть и еще раз попытаться дать грудь Каллигену, хотя он и заснул. Только кто здесь живет?
Она осмотрелась кругом… Ой, боги великие, что же это такое? Пастух с козой, пастух белый, и коза белая – и оба недвижны! А дальше еще кто-то, тоже недвижный, сидит. Надо подойти ближе… Архедем! Как ты здесь очутился?
Пугаться поздно: она в царстве смерти, это ясно. Выйти все равно нельзя: ноги отказываются служить. Тут, рядом с Архедемом, сидение есть – тоже белое, тоже холодное; все равно. Присесть необходимо.
Родимый мой, что твоя головка! Все так же в жару? Нет; жар спал. И даже очень спал; головка холодная, как эти камни кругом.
А-а! К чему кричать? Крик все равно не выходит из груди. Умер, умер; это ясно. Умер он, умираю и я. И хотела бы встать, да не могу; чувствую, как сила камня меня проникает. Ноги уже совсем окаменели, только грудью еще живу да головой. Но и это уже ненадолго. И чувств прежних уже нет. Ребенок мой умер, а мне даже кричать и плакать не хочется. Умер он, умру и я.
А вот и ты. Пришел также и за мной. И не страшен ты совсем: велик и прекрасен, и доброта светится в твоих глазах. Я знаю, ты бы милостиво охранял наш дом, если бы смирились перед тобой, а не боролись. Ну вот, теперь страсти отшумели; теперь я буду тиха… тиха… совсем тиха…