Иресиона. Аттические сказки

И опять наступил праздник Каллигении. Опять молодые матери афинской области собрались в храме Деметры Фесмофоры, чтобы показать драгоценнейший урожай этого года и светоченосным богиням, и прочим гражданкам, и всеми любимой царице Праксифее. Опять она вместе с обеими своими советчицами обходила ряды спеленутых младенцев.

На этот раз все три, точно пораженные, остановились перед одним малюткой, бедно убранным, но невиданной доселе красоты.

– Я думаю, гражданки, – сказала царица, – других нам и смотреть не стоит. Такие в десять лет раз родятся. Таким, видно, был малютка Аполлон – да будет он милостив к нам! – когда мать Латона его родила под первозданной пальмой на Делосе.

Никто не возражал.

– Счастливая мать этого ребенка, выходи!

Вышла, однако, такая, какой никто не ожидал, – женщина уже немолодая, с добрыми, но грубыми чертами лица. Все три удивленно посмотрели на нее.

– Он твой, этот дивный младенец?

– Мой – и не мой, великая царица и почтенные гражданки. Прикажите рассказать, как было дело!

– Рассказывай.

– Вы знаете, какою страшною смертью погибли все жильцы приморского хутора под Гиметтом…

– Погибли по собственной вине, – прибавила царица, содрогаясь. – И более всех была виновата Необула. Она здесь же, касаясь головы своего ребенка, дала хотя и нелживую, но обманную клятву. Но боги смотрят не на слова, а на помыслы людей – их не обманет человеческая хитрость, советую и тебе это помнить, незнакомка.

– И то помню, великая царица, и всегда помнила; и не могла я поэтому вместе с господами – я у них няней служила – переселиться в новый дом, построенный в обиду Анагиру. Я осталась в старом и каждый день молилась почтенному герою, чтобы он не в корень погубил род Агнона, чтобы было кому поминать предков и приносить возлияния на их могилы. И почтенный герой услышал мои мольбы. Однажды – это было нынешним летом, как раз в ту ночь, когда вы здесь, на скале Паллады, вели в ее честь всенощные хороводы – заснула я крепко после молитвы Анагиру. А надо вам знать, что я так и осталась жить в старом доме, после того как новый сгорел. Питаюсь я козьим молоком и плодами огорода, за которым хожу сама; немного могут сделать мои одинокие руки, да, видно, Анагир помогает.

– Продолжай!

– Так вот, начала я говорить, заснула я крепким сном. И вижу во сне – подходит ко мне муж, выше человеческого роста и краше человеческой красы, и говорит он мне: «Не бойся, Евтихида, я – тот, которому ты всегда благочестиво молишься, герой Анагир. Твоя молитва услышана. На рассвете ты выйдешь в мою рощу, там, под молодой липой, найдешь ты младенца, только что рожденного. Этот младенец – Агнон, сын Архедема, он будет наследником земли и двора своего деда, пестуном могил твоих предков и кормильцем твоей старости. Вырастет он под моим благословением, и род его не прекратится никогда. И будет его потомком тот Архедем, который украсит мою пещеру под Гиметтом и передаст свое имя далеким поколениям». – «Блаженный, сказала я, а кто же мать младенца?» – «Не пытайся проникнуть в тайны богов, ответил герой, знай одно, что не без них свершается все то, что свершается». И сказав это, он исчез. Я же поступила по его словам и нашла все, как он предвещал. И в этом даю тебе, царица, всякую клятву: да погибну я, как Необула, если я сказала неправду.

– Я верю тебе, – сказала Праксифея и, не отрывая глаз от младенца, задумчиво продолжала: – Агнон, сын Архедема, невинный отпрыск проклятого рода. Но проклят он был Анагиром, и если Анагир снял с него свое проклятие, то и для нас он чист. Долг афинского царя – следить, чтобы земельные наделы по закону и праву переходили от отца к сыну; он – опекун всех сирот. Евтихида, ты ночуешь у меня; а завтра царь Эрехфей отправит с тобой управляющего и челядь на жребий Агнона, чтобы его земля производила все то, что ей следует производить, и чтобы ты жила в довольстве, ни в чем не нуждаясь. Работа же у тебя будет одна – быть няней маленького сына Архедема, чтобы он рос и далее под благословением Анагира. Но венка Каллигении ему я дать не могу – богиня назначила его не дитяти, а матери за дитя. Итак, гражданки, – за дело!

III. Терем зари

У афинского царя Эрехфея была дочь Прокрида. Будучи прекраснее всех девушек царства, она пожелала быть выданной за самого прекрасного из всех юношей. Таковым оказался молодой вельможа Кефал, владелец богатого двора у восточного подножия лесистого в те времена Гиметта.

Свадьба была отпразднована с царским блеском; молодые с самого начала безумно полюбили друг друга. Каждый был уверен в вечности своей любви и боялся только одного – как бы на другой стороне не наступило охлаждение. Чтобы уничтожить этот страх и насладиться полным блаженством, они дали друг другу торжественную клятву в верности до конца жизни. И действительно, они стали после этого так счастливы, как только можно быть счастливыми на земле.

Прокрида – та поистине никого и ничего, кроме Кефала, не любила; даже священные образы отца и матери померкли для нее с тех пор, как ее очи увидели его. Но Кефал кроме своей молодой жены, хотя и не с одинаковой страстностью, любил свое давнишнее занятие – охоту. В первые дни после свадьбы он воздерживался от нее, чтобы не оставлять Прокриду одну, но потом ему удалось ее убедить, что нельзя же ему, молодому человеку, нежиться в тени дома, подобно девушке; да и крестьяне соседних деревень просили его освободить их – то от волка, то от лисицы, то от дикого вепря, сплошь и рядом спускавшихся с лесов Гиметта в плодородную равнину Месогии, и Прокрида охотно отпускала мужа – особенно когда она убедилась, как хорошо шла волчья шапка и охотничий дрот к его смелой осанке.

Однажды Кефалу донесли, что на верхнем склоне Гиметта объявился исполинский олень; это известие несказанно его обрадовало. Задача была не из легких: надлежало еще ночью подняться в гору вдоль русла ручья Харадры, выследить с помощью ищейки тропу зверя и скрыться в засаде, дожидаясь утра, пока он не придет, чтобы напиться из ручья.

Так Кефал и сделал.

Вначале он ничего не видел перед собой, кроме глубокого небесного свода, усеянного мириадами звезд. Мало-помалу, однако, по мере того как небо стало бледнеть и звезды гаснуть, из предрассветного тумана стали выплывать каменные громады; Кефалу было известно, что это были острова: Эвбея, Андрос, Кеос, – украшающие пока еще невидимую гладь Эгейского моря. Он удвоил свою бдительность: раз они показались, значит, недолго ждать до зари.

И вдруг точно костер загорелся на вершине Андросской горы; быстро разлилось пламя и охватило окрестные облака, венчающие ее седую главу. По всем направлениям сверкнули багровые лучи – это она, розоперстая!

Сколько раз он встречал ее после ночной засады – но никогда она не показалась ему столь прекрасной. «Взойди, Заря!» – шепнул он, посылая ей свой привет с проснувшимся утренним ветерком.

Но что это? Багровые лучи выпрямились, участились; точно стройные стволы стоят они на алой вершине. Их десятки, их сотни; спереди – это точно пальмы, увенчанные золотой листвой; дальше – это точно колонны, поддерживающие золотую кровлю. Гора пошла навстречу горе; уже близко, близко волшебное царство. Кефал уже различает золотистых птичек, перелетающих с одной пальмы на другую; как звонко, как сладко они поют! Некоторые залетают на его гору, садятся на ее чинары и дубы – и сухими листьями падают к его ногам. Он уже различает золотые плоды, горящие среди листвы; некоторые, сброшенные ветром, катятся к нему, он подбирает их, но это лишь гальки с русла Харадры… Еще ближе, еще ближе! Вот он сам среди чудесных деревьев: его хитон горит, точно багровое пламя. Вот уже и здание, все из золота и багряницы; что это, храм или дворец? Его двери еще закрыты, но вот и они дрогнули, медленно-медленно растворились. И в дверях показалась она, в венке из роз и в ризе, усеянной розами.