Жажду — дайте воды

— Где знамя?

— Знамя? — ошалело глядя на него, потрясенный неожиданной подмогой, переспросил знаменосец. — С нами оно, вот…

Он распахнул полушубок и вытащил знамя, которое прятал на груди. Командир полка лицом зарылся в красные складки шелка. Мне показалось, что он плачет. Но нет, по лицу его течет кровь. Он ранен в голову. Его срочно эвакуировали в тыл.

Братья Буткевичи — Витя и Федя — близнецы. Они питомцы наши, сыны полка. Им по одиннадцати лет. Совсем еще малы. Но солдатики — честь по чести. Я никак не научусь различать их, очень уж они схожи. Вот и сейчас вижу со своего НП, как один из них барахтается в снегу. На спине у него телефонная катушка. Она вертится, и черный провод утопает в снегу. В снегу утопает и сам мальчонка, грудью пробивающий себе дорогу.

— Ты кто? — спрашиваю его.

— А вы кто? — отвечает он вопросом на вопрос.

Я закуриваю.

Мальчики эти, кажется, из Малой Вишеры. А может, и из Тихвина, где наш полк вел тяжелые бои еще весной сорок второго года. Они именно тогда и появились у нас.

— Как это случилось? — поинтересовался я однажды.

— Обыкновенно, — пожал плечами Витя, это был он. — Мы потеряли отца и мать. Их, наверно, убило. Вот и стали с братом солдатами…

Он уходит, за ним тянется телефонный кабель. Снег местами взрыт снарядами, местами окрашен кровью. Каждую секунду тут что-нибудь разрывается — мины, фугаски. Меня захлестывает злость, я оборачиваюсь и ору:

— Эй вы, фрицы! Не стреляйте, здесь ребенок…

Я еще целую ночь думаю о близнецах.

Лежу в санях. Они медленно трогаются. Я смотрю в небо. Вдруг слышу над собой голос:

— Не холодно, южанин?

Вот так номер — это же новый командир полка, подполковник Сафонов Павел Антонович. Я мигом спрыгнул с саней, вытянулся, готовый к докладу, но он остановил меня.

— Не надо, — сказал он и снова спросил: — Не холодно?

— Нет, не холодно, товарищ подполковник.

— Во всяком случае в санях спать не следует. Замерзнете.

Он улыбнулся. Три дня, как принял командование нашим полком этот грузноватый, лет пятидесяти человек. Шагает довольно тяжело.

Я иду рядом с ним, чуть отставая, как положено.

— Скоро выйдем к Нарве, — раздумчиво говорит комполка. — Надо беречь людей. На Нарве нам предстоят очень тяжелые бои.

Я снова на НП. Отсюда мне довольно хорошо видно расположение противника. Сами немцы появляются в поле зрения редко, но отчетливо просматриваются их позиции, валы укреплений, возводимые ими с большой поспешностью. Разглядеть все это мне помогает мощный полевой бинокль и стереотруба. Последнюю, хоть она и очень громоздкая, я всюду таскаю за собой…

— Здравствуйте, товарищ лейтенант, — слышу я снизу и вздрагиваю от неожиданности. Глянул — под деревом мальчонка.

— Вы что, не помните меня? — сердится малыш.

Помню! Конечно же помню! Только опять никак не различу, кто это из близнецов. И одеваются они, как назло, одинаково. Это уж постарались наши полковые сапожники и портные, перешили им из солдатского обмундирования. И как ладно все пригнано, любо-дорого смотреть. И эти красные звезды на ушанках, как язычки пламени…

Я спускаюсь с дерева. Тут, оказывается, не один, а оба брата.

— Здравствуйте, товарищи ефрейторы!..

Оба они — ефрейторы и очень сердятся, когда к ним обращаются не по уставу, а запросто: парень, паренек…

— Что вы здесь делаете?..

— Проверяем, в порядке ли телефонный кабель.

— В порядке, — говорю я. — Шли бы вы лучше домой.

Оба удивленно, в один голос, спрашивают:

— Домой?

Сгорел их дом. Этот заснеженный лес, эти окопы под холодным, бесприютным небом — вот сейчас их дом…

— Мы скоро будем сержантами! — говорит один из мальчиков. — А когда-нибудь и лейтенантами будем…

— Ну, вам и до генералов не мудрено дожить.

— А что ж! Вот только война не продлится так долго, чтоб до генералов нам дорасти.

— Верно, не продлится, — соглашаюсь я.

И хорошо, что не продлится! Милые мальчики, пусть эта проклятая война кончится сию секунду! И пусть вы навсегда останетесь ефрейторами, только бы живы были.

Готовимся к новому наступлению. Прямо в окопах заседает штаб. Мы, офицеры, получаем боевое задание.

Командир полка вызывает братьев Буткевичей и приказывает им отправиться в санчасть и там дождаться его дальнейших распоряжений, пока не призовет их. Мальчики несказанно обижены.

— Не хотим мы…

— Приказ есть приказ! — разводит руками командир полка. — Вы люди военные, ефрейторы — звание имеете, значит, должны подчиняться приказу. И вам уже должно быть известно, что приказ обсуждению не подлежит.

— Но разве можно, — не унимаются мальчики, — приказать солдату, чтобы он не выполнял свой долг?..

В их голосах нет слез, только обида.

— Мы хотим быть с вами!

— Не выйдет, — возражает командир полка. — Выполняйте приказ вашего командира!..

В глазах ребят столько досады, что кажется, вот-вот зальются горючими слезами. Выходит, их еще считают детьми, хоть и присвоили звание ефрейторов. И даже медалями «За отвагу» наградили… Никак они не могли с этим смириться…

Но нас ждут тяжелые бои. И командир полка прав. Разве может он взять с собой под пули, под смерть, этих мальчонок? Нет уж, пусть лучше пересидят с врачами. И там не безопасно, но все же…

Мальчики ушли.

Сегодня тридцать первое января. Уже месяц и три дня, как мне исполнилось двадцать. В записях моих свет детства.

Уже недели две будет, как мы ушли с левого берега Волхова. Там осталось бесчисленное множество могил: братские и одиночные. На каждом квадратном метре. Люди, если вы когда-нибудь набредете на братскую могилу, знайте: мы вели здесь тяжелейшие бои, потеряли много убитыми, и не всегда у нас было время похоронить их по-людски. А встретите одиночную могилу, это значит, что нам, солдатам, выдавались и относительно «легкие» дни.

Волхов — река большая. Начало она берет у озера Ильмень и, вобрав в себя воды мелких рек и речушек, впадает в Ладогу. И жизнью и кладбищем была для нас эта река. Сколько людей унесла синеводная!.. И сколько рыбы дала нам на прокорм… И еще… И больше ничего. Только это.

Прощай, Волхов. Помяни нас добром. Мы сделали все, чтобы воды твои стали чистыми и прозрачными. И в том, что к волнам твоим часто примешивалась людская кровь, а говор твой заглушала канонада, была не наша вина.

Неподалеку от деревни Подберезино сгорел в своем танке Макар Герасимович Семенов. Он родом из этих мест, кажется, из города Луги. Всего неделю мы были вместе. Но на фронте даже один час дружеского общения равен вечности. Семенов был младшим лейтенантом. Он шел в атаку сквозь снега с незадраенным люком. Танк его загорелся от прямого попадания снаряда, сгорел и он сам, и весь экипаж. Но до последнего дыхания вели бой…

Мы движемся к Луге. К реке и городу одного и того же названия. Ленинград уже свободен. Девятьсот дней он был блокирован врагом. Начальник штаба полка сказал, что по уточненным данным в Ленинграде от голода и холода погибло шестьсот сорок тысяч человек. Это чудовищно. История подобного не знает. Люди гибли с верой, что город их будет жить.

Честь и слава погибшим!

Саша Болотин — молодой человек. Волосы русые, лицо чуть веснушчатое. Одет он в добротный овчинный полушубок.

— Сам шил, — хвалится Саша. — А шапку не-е. Шапка немецкая…

Он весело смеется.

Автомат у него тоже немецкий, гранаты — наши, нож — финский. Одним словом, партизанская экипировка. Саша Болотин и есть партизан. Он только что перешел линию фронта.

— Вы, братцы, по-быстрому проводите меня к вашему командованию.

— Да ты поел бы сначала…