Страница 75 из 177
Солнце уже подымалось. Лучи упали на лицо Мовсеса.
В кустах шиповника вдруг мелькнуло удивительное создание. Арусяк не сразу догадалась, что это зайчонок. Вот он высунулся смелее — с треснутой губой, длинными, торчащими ушками и раскосыми невинными глазами. Зайчонок втянул в себя воздух. Похоже, в первый раз высунул головку из норы. Протяни Арусяк руку, могла бы схватить косого за уши. Но она не шелохнулась, чтобы не испугать невинного простачка. Пусть живет зайчонок. Пусть живет, хотя они с Мовсесом голодны и зайчатина ой как оказалась бы кстати. Пусть живет под небом божьим все доброе…
Зайчонок ощупал губами нежные побеги шиповника, сорвал лепесток, пожевал и, испугавшись шелеста ветерка, спрятался в нору.
Золотистый жук опустился на волосы Мовсеса, тоненькими ножками тронул его черные кудри и улетел. Весеннее тепло все больше наполняло ущелье. Земля, зелень, воды реки — все благоухало свежестью. «Какое это счастье, — думала Арусяк, — сидеть вот так, на свободе, вместе с любимым, в соседстве с мирной заячьей порой. И нет тут вардапета Овасапа с его блеклыми безжизненными глазами и костлявыми руками. А есть только весеннее солнце, золотистые крылышки жуков, есть Мовсес, самый дорогой человек на земле, дороже жизни! Мовсес…»
Арусяк наклонилась, хотела поцеловать возлюбленного и вдруг услыхала раздавшиеся с вершины утеса голоса. Содрогнувшись, она подняла голову…
Прямо над ними, на утесе, стояла группа всадников. Лошади беспокойно били копытами о землю. Один из всадников, указывая плетью в сторону Еревана, что-то говорил другим. Арусяк потрясла Мовсеса за плечо:
— Вставай! Вставай!..
Мовсес ошалело тряхнул головой:
— Что случилось?
— Беда!.. — всхлипнула Арусяк. — Посмотри на утес. Я боюсь, Мовсес. Это Овасап!..
Мовсес долго смотрел вверх.
— Это не Овасап, Арусяк. Турки, — сказал он упавшим голосом. — Ползи за мной.
Они поползли между камнями вверх. Кустарники кончились. Оставалась голая, песчаная полоска берега реки — узкая и опасная.
На утесе появились новые группы всадников. Пули, свистя, пролетели над ухом Мовсеса и вонзились в песок: турки заметили беглецов и, развлекаясь, стреляли в них.
— Войдем в реку, — безнадежно проговорил Мовсес и потащил за собою Арусяк.
Оба бросились в пенистую воду. Мовсес крепко держал Арусяк за руку. Они погрузились в воду. Волны подымались над ними, окатывали с головой, хлестали, валили навзничь.
— Больше не могу, Мовсес! — вскрикнула наконец обессиленная Арусяк. — Ты спасайся, а меня пусть унесет река…
— Держись!..
А пули все летели. Сквозь журчанье реки временами слышался смех турок. Крепко держа руку Арусяк, Мовсес боролся с волнами, стараясь любой ценой скорее достичь другого берега. Бешеные волны гнали их вниз, но Мовсес был уверен в своих силах: чего-чего, а реку он переплывет, только бы спастись от потока пуль…
Они уже были на середине реки, когда Мовсес вдруг увидел, как по воде растеклась полоска крови. Кровь покачалась на волне и скользнула вниз…
— Безбожники!.. — взревел Мовсес.
Поток пуль усилился. Мовсес нырнул под воду и некоторое время проплавал в желтоватой мути. Наткнувшись на какое-то препятствие, он поднял из воды голову и увидел, что вода прибила их к берегу. Напрягая последние силы, крепко сжимая в левой руке кисть Арусяк, Мовсес уже вдоль берега доплыл до излучины и выбрался на сушу. Турок больше не было видно. Мовсес положил Арусяк на горячий песок и опустился рядом с ней на колени.
Все погрузилось в черный туман. Он долго не слышал грохота реки, катившей свои воды у самых его ног. Солнце, казалось, распадалось и жгучими осколками сыпалось на голову. Перед глазами был только неподвижный взгляд Арусяк — угасший, безжизненный. Веки полузакрыты. Мокрые волосы рассыпались по траве. Рубашка прилипла к телу Арусяк, и грудь словно бы еще трепетала. На бровях блестели капельки речной воды.
Мовсес дрогнул. Посмотрел вокруг лютым взглядом. И не было здесь других свидетелей его горя, кроме разъяренной реки и голых скал. Никого, ни одного живого существа, которое кричало бы, протестовало против кровавого деяния судьбы! Все вымерло на этой земле. Мертвы были и травы, и цветы, и небольшой кустик инжира, лепившийся на скале…
Мертва и Арусяк. Медный ее крест впился в рану.
Мовсес выдернул крест и с бешенством крикнул:
— Не нашла другого пути, бессердечная!
Крикнул, упал на мокрое тело любимой и зарыдал.
Никого больше не боялся Мовсес. Пусть идут турки, вардапет Овасап, персидский сеид и черт знает кто еще! Пусть идут и раздирают его…
…Солнце высушило одежды и на ней и на усопшей. На бровях Арусяк уже не блестели капли воды. Мовсесу казалось, что он и сам — труп и у него никогда больше не будет сил встать на ноги.
Очнулся Мовсес лишь перед заходом солнца. С нежностью поднял он безжизненное тело Арусяк и понес к знакомой немногим, всеми брошенной часовенке, что стояла неподалеку. Некогда ее показал Мовсесу старый монах, поведавший о том, что в часовне этой под каменной плитой покоится прах святой Елены.
Мовсес вошел внутрь и бережно опустил тело любимой на холодный пол.
Подняв надмогильную плиту, он увидел белеющие останки.
— Прости, святая Елена, — шепнул Мовсес, — она ведь тоже жертва веры праведной, будь милосердна к ней!..
От Арусяк пахло мокрым хлебом. Мовсес нашел у нее под платьем размокший лаваш. Он заботливо прикрыл грудь Арусяк, обвязал шалью ее лицо, опустил тело на останки святой и накрыл могилу каменной плитой.
До наступления темноты оставался Мовсес на могиле любимой. Слез уже не было. Лишь изредка он опускал голову на холодный камень и беззвучно вздрагивал.
В этой заброшенной часовне навсегда остается единственное утешение его горькой жизни…
Мовсес с трудом вышел из часовни и стал карабкаться на вершину скалы. Полз, а сам все оборачивался. Но мрак поглотил часовню. Только река, словно мать, потерявшая ребенка, надрывалась ревом внизу.
Мовсес поднялся на ближайшее дерево, глянул в сторону Арагаца… Вначале ему показалось, что по склону горы спускается черная туча, но присмотревшись, он понял — это войска.
«Турок, — решил он про себя и, обернувшись, глянул туда, где среди садов мирно раскинулся Ереван. — Бедные люди! Вы еще не знаете, какой вишап ползет к вашим очагам, к колыбелям ваших детей…»
Мовсес спустился с дерева и побежал в сторону Еревана.
Карчик Ованес возвращался из красильни взбешенный. Целую неделю он не работал, не открывал мастерской. Весть о вступлении турок в Армению перевернула все вверх дном. Хотя враг был еще далеко и иным людям пока не верилось, будто война и правда началась и османы уже топчут землю армян, Ереван, тем не менее, был в тревоге. В тревоге пребывал и Карчик Ованес. Он ссорился с паронтэром Хундибекяном и другими ереванцами, все требовал:
— Пока не поздно, давайте захватим крепость, изгоним Мирали хана, чтобы не сидел больше у нас на груди и не выщипывал наши бороды!
Но беднягу не слушали.
«Мирали будет сражаться против турок, — убеждали его. — Шах и католикос идут к нам с войском. Почему не воспользоваться этим?»
Красильщик возмущался, кричал, но тщетно. Ереванские вельможи не хотели его слушать.
…Карчик Ованес возвращался из красильни. В этот день он пошел туда, чтобы припрятать оставшиеся товары, достать из тайника давно схороненное оружие и раздать его доверенным людям. И вот он возвращается: встревоженный, злой. Не замечает встречных сограждан, не отвечает на приветствия.
Уже у дома Карчик Ованес обернулся к следовавшим за ним помощникам и ученикам.
— А хорошо ли вы заперли двери? — спросил он из-под ощетиненных длинных усов.
— Сделали все, как ты велел, — покорно ответил старший помощник.
— Кого поставили сторожить?
— Саркиса.
— Не уснул бы. Сказали ему, чтобы не уснул? А?
— Сказали, варпет. Не уснет.
— Он вооружен?