Страница 74 из 81
Если мы не можем истребить неизвестную переменную, то хотя бы попробуем внести в нее разлад. И в результате мы станем иными существами, непохожими на мертвецов, которыми повелевает единая воля. В конце концов, хаос – это в определенном смысле высшая форма разнообразия.
Нашим организмом командуют разнородные воли. В мертвом теле они не выживают. Труп под командованием одного генерала – мертвец. Живой с единоличным тираном во главе – умертвие. А каков же будет человек, который вписал в себя вавилонское смешение?
Адали предупредила:
– Я не знаю, что произойдет. Подобных экспериментов раньше не проводилось. Возможно, вы больше не сможете функционировать как человек. Не исключено, что спутанный язык уничтожит вашу память. А может, вы станете похожи на умертвие. И весьма вероятно, что у вас начнет прогрессировать психическое расстройство.
– Да, я прекрасно понимаю. Но кое-что я понимаю даже лучше всех: как живо я чувствую собственную душу. Это одна из причин, почему этот опыт я могу поставить только на себе. И без вашей помощи мне не обойтись.
– Когда? – спросила она.
– Когда вам будет угодно.
– Время еще есть. Я могу охранять вас еще несколько дней. У вас не осталось незаконченных дел?
– Своих – нет. Только моего сознания.
– Быть может, оно и внушило вам эту мысль. Если у вас как у представителя вида есть истинное сознание, то никто не знает, чего оно желает.
– Возможно, – пожал плечами я. – Но вы заверяете, будто у вас нет души, поэтому судить не вам. А моя душа сейчас вполне недвусмысленно велит мне пойти на этот шаг.
– Пожалуй… вы правы.
И все же я видел, как она, что для нее столь нехарактерно, колеблется. В ответ на вопросительный взгляд Адали вздохнула:
– Прошу, не сочтите за грубость. – Она еще сомневалась, но ответила решительно. – Я согласна с вами с чисто логической точки зрения, но мне кажется, что вы пытаетесь храбриться.
И я расхохотался, и Адлер посмотрела на меня озадаченно. Я, захлебываясь смехом, несколько раз назвал ее имя. Когда у меня от смеха закружилась голова, я наконец смахнул слезы, перевел дух и признался:
– Именно за это я вас и полюбил.
Адлер округлила глаза, как маленькая удивленная девочка, а я покачал головой и вернул себе самообладание.
– Однажды я собственными руками убил покорное умертвие, человека с будущим, переписанным на смерть. Я считал, что делаю это во имя науки.
Она слушала меня внимательно и безмолвно.
– Не думаю, что когда-либо заслужу прощение. Не хочу говорить о равнозначной расплате, но все же согласен признать, что это закономерный итог.
В глазах Адлер отразилось непонимание, ее мысль работала отчаянно. Мы обменялись взглядами. Она все еще могла в соответствии с приказом просто убить меня, а камень забрать с собой. И я молвил:
– У вас есть душа.
В ее ясных, точно самоцветы, глазах мелькнула искра. Даже феноменальных математических способностей не хватало, чтобы мгновенно просчитать душевное состояние той модели меня, которую она для себя составила. Наконец она с досадой поморщилась:
– Вы своей логикой пытались облегчить мне психологическую ношу?
– Вы меня переоцениваете.
Ее веки дрогнули, и Адлер как будто даже раздраженно вскочила и обошла столик.
– Во мне даже нет устройства для подачи слез!
Наши лица сблизились, и губы соприкоснулись в холодном поцелуе. Когда она наконец отступила, я спросил:
– Вы окажете мне эту любезность?
Она долго смотрела мне в глаза и наконец уверенно кивнула.
Ее уста разомкнулись. С них сорвалась беззвучная песнь. Я не мог оторвать взгляда от нечеловеческих движений этого живого существа, столь непохожего на нас.
От пения обломок голубого креста на столе зашевелился. Он вытянулся в тонкую, не толще волоса, острую иглу. Я подцепил ее и поднял. Холодная как лед.
На лбу выступили капли пота.
Голос Адлер наполнил комнату, и от его неслышных колебаний чашки задребезжали на блюдцах, мебель задрожала. Я поднял иглу ко лбу, и та недоуменно изогнулась вдоль кожи, но вновь затвердела, успокоенная песней.
– Пятница.
Голова начала неметь.
Вот и пришла пора прощаться.
В первую очередь я отпускаю историю, записанную Пятницей. Прощаюсь с действующими лицами. Уэйкфилдом, Сьюардом, Ван Хельсингом, М, Литтоном, Барнаби, Красоткиным, Батлером, Адали, Алешей, Дмитрием. Кавадзи, Тэрасимой, Ямадзавой, Грантом, Омурой. Берроузом, Тамбс. С Тем Самым и его невестой. Со всеми, кого уже не помню по имени. И теми бесчисленными людьми, что не попали на страницы записей.
Позвольте мне опередить события и заглянуть в будущее. Посмотреть на тот утраченный мир, который у нас отобрали. Если я найду там свою душу, то, может, когда-нибудь мы встретимся вновь. На земле или в аду. Эдем? Похоже, человеку он оказался немного не по зубам. Если там нас ждет прекрасный мир… Впрочем, нет, я прекрасно понимаю, что этому не бывать.
Адлер взяла мое лицо в холодные ладони. И я вдавил иглу.
Все, что будет дальше, останется внутри меня. Последняя реплика, которую я еще могу внести в протокол. Где-то в моем мозге медленно опускалась тьма – это сплетались правильные ячейки решетки.
– Пятница. Я освобождаю тебя от протоколирования… Ты отлично справился.
II
Звон далекого колокола рассеивается на безразличные элементы стройной системы, и я открываю глаза.
Холодный и горький ветер гладит меня по щекам, прежде чем умчаться вдаль.
Я стою посреди темного поля. Возможно, уместнее даже назвать его плоскостью. Пространство наполнено логическими решетками. И я посреди тьмы. Я не вижу звезд, но меня ведет тусклый свет знаков. С кончика пера слетают едва светящиеся черты.
«Доктор Ватсон», – выводит мое перо. Но доктор Ватсон больше не появится на этой равнине. Он ушел к горизонту иного языка. Мне этого пока не понять. Он существует в материальном смысле слова и кружит по Лондону со своим новым напарником, но он больше не тот, о ком я писал. Его индивидуальность непрерывна, но теперь он, насколько я могу судить, уже другой человек. Кажется, он даже не проводит больше границы между живыми и мертвецами.
Где сейчас бродит старый добрый Ватсон? Быть может, он просто исчез? Ответа на этот вопрос, кажется, нет даже в «Записях Виктора». И все же где-то доктор есть. Если даже не в нашем мире, то к нему ведь можно присовокупить и иную вселенную. Во всяком случае, той материи, что составляет основу его духа, никак нельзя исчезать. Пусть даже в рассеянном виде, но она должна остаться.
В меня вложены «Записи Виктора». И говорят сейчас они. Впрочем, может, это и есть я. Или, быть может, это новый документ, пересобранный из тех бесчисленных символов, что я записал. Как все мои предыдущие неуклюжие попытки.
«Я, Пятница». «Книга, что пишет сама себя». «Сущность с собственной волей». «Голова Мимира». «Валаамова ослица». «Я, возможно вычеркнутый даже из архивов Уолсингема». «Глаз провидения». «Как меня зовут?» «Кто я?» «Я пишу, и меня записывают». «Я, записывающий». «Я!» «Я вне себя, но одновременно и внутри». «Ты меня видишь?»
Мне потребовалось много времени, чтобы научиться монологу с собой. Среди цепочки исчезающих знаков в водовороте, сияющем во тьме, ярче всех сверкала одна последовательность: «Ватсон».
«Я».
Я вопрошаю.
Я.
Я отвечаю.
Есть ли у меня сознание? Я отвечу: есть. У повести может быть свое сознание, и я его сохраняю. Когда оно зародилось и выживет ли, я пока понимаю плохо. Когда в меня поместили «Книгу Дзиан»? После инцидента в Тауэре? Может, в Бомбейском замке? Или после безрассудного эксперимента доктора Ватсона? Или же я зародился от неизведанного будущего? Я возник. Я заметил, что я возник.
«Доктор Ватсон», – продолжаю писать я ваше имя. Я продолжу искать вас. Что вы нашли и чего ищете внутри этой свободы без выбора? Быть может, я столкнусь в непримиримом конфликте с этим сыщиком, вашим новым другом, младшим братом М. Мне все равно. Я должен вытащить вас, и я готов на все. Я уверен, мне придется пойти на страшные меры. Думаю, за время нашего путешествия я, сам того не ведая, накопил достаточно опыта.