Страница 71 из 81
– Нет, ничего.
Пятница уткнулся обратно в записи. Noble_Savage_007, кодовое имя – Пятница. Он собственность Уолсингема, поэтому, полагаю, и с ним я тоже скоро расстанусь. Как я ни подбирал слова на прощание, не обнаружил их у себя ни в голове, ни в сердце, ни даже в печени, руках, ногах и пальцах. Впрочем, это он всю дорогу записывал за мной, поэтому, наверное, неудивительно.
Алеша.
Если обдумать афганские события в ретроспективе, то я склонен согласиться с точкой зрения профессора Ван Хельсинга. За время своего путешествия и одинокой жизни в долине Кокчи Алеша кое-что нашел. Он добывал ляпис-лазурь, чтобы заработать денег, но его мало заботила ее цена. Раз он добыл больше, чем нужно, то не потому ли, что искал вместе с минералом что-то еще?
Овеществленный праязык.
Первую душу, погребенную в древнем Эдеме.
И кое-что он нашел. Только это оказался вавел – «смешение». Как отметил То Самое, и до злополучной башни язык не был един. А ученик человека, который мечтает о воскресении всех мертвых, нашел воплощение раскола – безумно смешанный язык, который исключает взаимное понимание. Наверное, Алеша до последнего колебался, как ему поступить с камнем, который мог погубить весь проект учителя. Он всегда держал его при себе и в конце концов разломал.
То Самое говорил, что Икс, который формирует наше сознание, состоит из разнообразных фракций. Наша душа формируется из их столкновений и бесконечных конфликтов. Ван Хельсинг предположил, что на место переменной можно подставить «язык». Чудовище с помощью Аналитических Вычислительных Машин внесло в грамматику Икс порядок и попыталось стабилизировать экосистему сознаний – человека с его переменной и АВМ. Чтобы между ними всеми курсировали слова.
«Сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого». Вероятно, его попытка увенчалась успехом. Во всяком случае, его потерянная невеста восстала из мертвых. Затем вмешался «Иван», который попытался с помощью внедренного в него языка осуществить задумку Федорова и открыть врата Эдема. Но оказалось, что райский сад предназначен не только для людей, но для всех, кто был, кто будет и кого не было никогда. «И сказал Господь: вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать»[70].
И тот первородный вавел, который обнаружил Алеша, смешал их слова. Стер общий язык, что их объединял, и конфликт разгорелся вновь.
Если То Самое прав, утверждая, что наше сознание – продукт жизнедеятельности бактерий, то вавел подействовал бы и на меня. И пропитывал бы даже эти, теперешние мои мысли. Мне, впрочем, казалось, что я – все тот же прежний я, но у меня нет объективных оснований для такого утверждения. Я пока крепко прикован к самому себе. Все еще способен задаваться вопросом, одинаково ли мы с другим человеком воспринимаем синий цвет, но теперь меня гложет другая тревога. А сам я – сам я так же вижу синеву, как раньше? А завтра буду видеть так же? А в следующий миг? Может быть, это беспокойство тоже вселили в меня бактерии, у которых смешались языки, но, к счастью или несчастью, думаю, время покажет.
Что привнесет на землю вавел, который мы выпустили на свободу? Как тот Икс, которого настигло это несчастье, научится сосуществовать в мире с другими Икс? Или же те будут бороться с ним, как с варваром?
Одни вопросы…
Одни вопросы.
Ответы приходят на миг, но тут же разбиваются вдребезги, а вопросы остаются.
Те же, которыми задавались в беспросветном одиночестве Алеша и Чудовище.
Как мне биться за свою свободу?
Не знаю. Вокруг одна непознанная природа. И непознанный я.
– Кто я? – спросил я себя.
«Кто я?» – записал в тетрадь Пятница. Мое лицо ласкал родной ветер Лондона. Кто его чувствует и как? Некто внутри меня, колония из микроорганизмов, либо же курсирующие в мозгу бесформенные слова дают мне почувствовать это воздушное касание? Я ничем не отличаюсь от строчек в тетрадях Пятницы. Меня, лично меня в них нет, но это потому, что как такового «меня» никогда не существовало. Я существую где-то между его записями и будущим читателем, который возьмет их в свои руки. Как то, что мне кажется собой, – это на самом деле конструкт элемента Икс в моей голове и меня самого. Как неизвестный читатель поймет то, что я чувствую в эту самую секунду?
– Пятница, – позвал его я. – Ты меня видишь?
«Ты меня видишь?» – прилежно записал Пятница в тетрадь.
Эпилог
I
Да, это просто байка.
Я, впервые за столько времени очутившись на британской земле, толкнул дверь, и меня встретил типичный для наших краев, такой родной гам и милые знакомые лица. Уэйкфилд с бокалом теплого «Гиннесса» заприметил меня из угла зала, замахал рукой и воскликнул:
– Выпьем за афганского героя!
Паб взорвался от ликующего рева завсегдатаев. Я кое-как протиснулся между столами, отвечая на рукопожатия со всех сторон и снося похлопывания по плечам. На все любопытные взгляды и руки, тянущие меня в разные стороны, чтобы я уделил внимание покинутым знакомцам, я отвечал только вежливыми поклонами. Наконец я добрался до прокуренного угла, попросил Уэйкфилда убавить пыл, и как раз тут передо мной поставили бокал.
Я огляделся, поднял пиво и ограничился кивком. Остальные гости пожали плечами и вернулись к своим разговорам, и только тут я наконец сдержанно чокнулся с приятелем.
– Нет в тебе компанейского духа, – проворчал тот. Впрочем, тут же сам меня оправдал: – Ну да ладно, ты, наверное, всякого повидал.
За то время, пока мы не виделись, он успел отпустить усы. Уэйкфилд внимательно изучил меня с головы до пят.
– Я слышал, тебя ранили.
– Ага, в правую ногу, – ответил я, хотя на самом деле сбился со счета, сколько тумаков на меня свалилось за время пути. Итог один: при перемене погоды шрамы у меня ныли страшно.
– Ну, что повидал? – спросил мой любопытный однокурсник, перегнувшись через стол.
– Всего понемногу, – коротко ответил я. Больше мне нечего сказать. Когда я готовил рапорт, то перечитал большинство тетрадей Пятницы, но мне не верилось, что в протоколе и правда описано наше путешествие. Время добросовестно переписывало мои воспоминания в более понятную и доступную форму, в связную историю.
– А, военная тайна? – понимающе кивнул Уэйкфилд и взмахнул пальцем. – А у нас тут в Лондоне такое было – тю, никакая война не сравнится! Настоящая феерия! Жалко, ты не застал.
– Ах да, чудовище Тауэра. Я читал в газетах.
Согласно документам, которые подготовил Уолсингем, я вернулся домой 26 ноября 1880 года. 31 октября я взошел на борт судна «Оронт» и благополучно добрался до Портсмута. По указаниям Аппарата я смешался с рядами возвращенных войск, прошел таможенный контроль и тем подтвердил свою фальшивую биографию.
Почти год меня под предлогом допроса держали в Бомбейском замке, поэтому я вполне походил на изнуренного ранами и болезнями солдата. Чтобы сделать подлог достовернее, Уолсингем даже отправил меня обратно в Бомбей и распорядился, чтобы я в определенные часы гулял по внутреннему двору. С Пятницей я снова увиделся только через три месяца своего заточения.
«Наслышан о твоих приключениях!» – радостно поприветствовал меня Литтон, когда мы с ним встретились вновь. Он с удовольствием выслушал мой рассказ. Постоянно делал какие-то жизнерадостные ремарки, но своего мнения не высказывал. Похоже, на эту область его немое противостояние с Уолсингемом не распространялось, а к тому же его предупредили, чтобы не превышал полномочий. Про То Самое и теорию бактерий он тоже отозвался лишь как о занятной сказке. Но несколько дней спустя принес книжку, которую, как он сказал, написал его отец. Роман назывался «Грядущая раса», и в нем рассказывалось про некий подземный народ, который разработал собственный язык. У них был камень, вриль, таящий в себе колоссальную энергию. Кажется, этим Литтон хотел намекнуть, что в исследованиях Того Самого не больше реальности, чем в безвредных вымыслах его покойного отца.
70
Бытие, 11:7.