Чёрный полдень

Те, кто были до нас, кто помогал советом и делился знанием, кто давным давно должен был упокоиться в тишине, — иногда они говорили с нами из серых теней. И когда-то мы так захотели увидеть их рядом с собой, что попросили Бездну дать им право вернуться.

И они вернулись — прекрасными видениями, чистыми образами, оторванными от телесности, больше сказкой, конструктами, абстракциями, чем людьми. Они жили среди нас, будто овеществлённые чудеса.

Если бы о детях Луны говорила Юта, она сказала бы значимо: мы дети Луны, Олта, а не Солнца.

Наш свет отражённый, сказала бы она.

Ставе была чужда поэтика, и её история была больше про человеческую глупость, за которой неожиданно было видеть чудную, возвышенную красоту.

Чем дальше, тем больше в возвращённых духах было человеческого, и тем больше мы забывали видеть в них воспоминания. Они стали называться детьми Луны, рождёнными из людских слёз, как сама Луна сделана из слёз одинокой Тьмы.

В начале их было совсем немного, быть может, несколько дюжин, — лунных и сейчас так мало, что многие люди проживают целую жизнь, никого из них не встретив. Они возвели в горах свои хрустальные друзы, а однажды стали достаточно людьми, чтобы научиться любить.

Есть ли горе большее, чем быть бессмертным и полюбить человека?

Старое колдовство, что создало первых из детей Луны, совсем к тому времени истончилось. Тогда они снова обратились к Бездне и научились выбирать себе хме.

Однажды за всю свою бесконечную жизнь лунный может теперь назвать своего хме. Умирая, хме возвращался в тело, напитанное светом Луны, и рождался из этого света заново — чтобы стать лунным и однажды выбрать своего хме.

— А как же… прошлый лунный? То есть это ведь, получается…

— Ай, да кто их разберёт!

Става замахала на меня руками и скривилась: любовь лунного — чудовищно странная штука, ты-то уж должна знать! Кого они только не любят!..

Бывало, конечно, что лунный называл хме возлюбленного, а затем чувство между ними погибало. Но бывало, по правде, много как ещё: дети Луны называли своими хме и друзей, и коллег, и детей из человеческого прошлого, и любимых художников, и даже кошек. Хме — это выбор; хме — это тот, с чьей смертью ты не можешь смириться.

Их очень мало, этих лунных. Они живут в загадочных горах, говорят странное, и, как говорят люди, близки к богам. Кто уж разберётся в десятках ни на что не похожих историй, если новые лунные рождаются не чаще нескольких раз за столетие?

Здесь Става подняла бровь, а я посмотрела на свои руки.

Руки как руки, обыкновенные. Человеческие. Не прозрачные и не сияют. Ноги покрыты гусиной кожей, на мизинцах искривлённые маленькие ногти, на пятках шершавый натоптыш. Ноги и ноги, ничего волшебного.

У меня в груди не было ни следа раны, но кровь лилась откуда-то, липкая и бурая. Става пояснила недовольно: ты, может быть, и живёшь дальше, но что-то в тебе помнит. Часто бывает, что что-то в лунном раз за разом возвращается в то состояние, и в этом нет вроде как ничего страшного — но всё равно принято скрывать… проявления.

Теперь кровь из раны, которой не было, заливала платье и грозило заляпать оранжевый жилет.

Чёрные волосы вились среди синих цветов. У меня всегда были длинные волосы, крепкие и густые, коса до пояса, девичья гордость. И всё-таки до полу они никогда не дорастали, да и блестели, честно говоря, не так, и локоны эти…

Потом я догадалась поймать своё отражение в хрустальной крышке — и поняла, что в глазах моих нет белка, и что они светятся.

— Получается, я действительно у… — выговорить, почему-то, никак не получается. — Получается, они все у… то есть, они все мё…

Слова застревали в горле и никак не желали из него выходить.

— Да, — Става кивнула. — И не старайся, об этом нельзя сказать вслух, все лунные издревле связаны обязательством молчать о своей природе.

Наверное, оттого и говорили лунные всё больше о свете, пробуждении и тайных именах.

Порой лунные менялись при перерождении до неузнаваемости: двоедушники теряли зверей, колдуны забывали кровь, тела становились странными, а у одного из лунных и вовсе была, говорят, бычья голова. Бывало и так, что они оставались точно такими же. Кто-то растворялся в свете всего за десяток лет, а кто-то — мог веками «сохранять к жизни вкус».

Я вспомнила зеркало и кивнула.

— А теперь, — Става хлопнула в ладоши, — нужно придумать тебе лунное имя. И подождать, пока все вокруг, кроме избранных, забудут девятое.

— Имя?..

— Новое имя! Старое будет теперь девятым, первое с годами дадут люди по деяниям, второе… тьфу, запуталась. Сейчас нужно придумать второе, самое простое, какое понравится. Ну, чтобы не ходить безымянной. Есть у тебя там какое-нибудь? Ну там, из детских игр, или я не знаю…

В детстве я играла в разные игры, но новых имён ни в одной из них не придумывала. А теперь меня и узнавать, наверное, перестанут… Гаю надо написать. Только придумать, что.

В голове было пусто-пусто. Потом я спохватилась:

— Если я теперь лунная. Значит, Дезире, он… сделал меня…

Става закатила глаза:

— Да, да, только умоляю, избавь меня от розовых соплей! Конечно, он назвал тебя хме, а ещё клялся в вечной любви, целовал бездыханное тело и рыдал над саркофагом, или как там у вас это полагается!

Я смешалась и зябко обняла себя за плечи.

Право слово, я этого не хотела. Я просила не для себя; он не был мне ничего должен…

— Все вот эти вот глупости, — Става сделала широкий жест, как будто бы глупостью я была вся целиком, — ты их выброси. И давай соображай быстрее, что тебе ещё объяснить? Неси сюда все свои вопросы, пока я добрая!

— Погоди, — я вдруг осеклась. — Но почему вообще… ты? Ты же никакая не лунная! Ты ведь… разве не так?

Става усмехнулась криво, отвела взгляд, побарабанила пальцами по металлу. А потом сказала медленно, растеряв вдруг всё своё бойкое раздражение:

— Видишь ли… это не такой простой вопрос, как тебе кажется.

iii.

Люди смертны, вот в чём загвоздка. И иногда это причиняет такую боль, что…

Людям многое причиняет боль. И часто — о, куда как чаще, чем стоило бы! — люди решают, будто знают, как можно исправить самые глубинные из несправедливостей. Люди убивают ради свободы, льют кровь ради жизни, умирают сами ради высших целей и верят, будто знают, что из этого выйдет.

Смешно, не правда ли?

Ещё смешнее, что иногда у них получается.

— Великое часто оказывается человеческим, — печально усмехнулась Става.

А потом вспомнила о своей маске смешливой девочки, глупо улыбнулась и заговорила дальше.

Её отцом был конь, а матерью — ворона, и у них было своё семейное дело, стеклодувная мастерская, где делали вазы удивительной красоты. Става была совсем маленькой, когда вся их семья по особому приглашению уехала в горы, где поселилась в двоедушном городке при друзах и создавала прекрасное.

Ставе никогда не нравилось стекло. И все эти вычурные формы, полное отсутствие красок, скупое изящество лаконичных линий. Красиво, бесспорно, но иногда девочке хочется быть просто девочкой и носить цветастые сарафаны, не правда ли? Она и носила, всем назло, и бесила своим цветущим видом и семью, и половину города.

Конечно, она переросла бы однажды этот дурацкий конфликт. Если бы только не заболела.

Люди болеют; такова часть природы. И тринадцатилетние девочки иногда болеют тяжёлыми, плохими болезнями, слабеют, падают в обмороки и худеют до страшного.

Её лечили так, как может медицина. Сперва прогнозы были весьма оптимистичны, а потом становились всё хуже и хуже. Отец нашёл даже возможность погасать Меленею колдуну из целительского рода, но тот покачал головой и признал, что даже его чары будут здесь бессильны.

Меленея умирала, не успев даже поймать зверя. А как она мечтала тогда о лисе!..