Афоризмы

Готтентоты называют мышление бичом жизни. Que de Hottentotes parmi nous![83], — восклицает Гельвеции. Прекрасный девиз.

Мир, должно быть, еще не очень стар, потому что люди еще не могут летать.

...Человек находится не внутри земного шара, на котором он живет, а на его поверхности, если не считать воздушного слоя; подобным же образом и внутренняя сущность вещей не доступна человеку, он познает только их поверхность, если не считать той незначительной глубины, на которой еще может дышать философский водолаз.

Так осмеют нас еще, пожалуй, и наши родичи — и ангел, и обезьяна[84].

Я, пожалуй, охотней изобрел бы слово «сверхумник», чем какое-либо иное. Оно, несомненно, делает честь его создателю. Ведь существуют люди, привыкшие обо всем изрекать глубокомысленные суждения и не потому, что эти суждения естественно приходят им в голову, скорей, напротив, эти идеи искусственны и ни на какого черта не нужны философии. Это, так сказать, чудеса в мире идей, на которые нельзя рассчитывать. Так как подобные люди постоянно приводят причины (потому ли, что считают это своим долгом, или прекрасным), они почти всякий раз упускают из виду естественное объяснение; все тяжеловесное, притянутое за волосы, льстит их гордости больше, чем естественное, ведь именно она побуждает их поступать так. И в этом также кроется причина, почему великие открытия кажутся нам такими легкими, когда они уже сделаны...

Искать, в чем родственны две вещи[85], как соотносятся они при ослаблении или усилении их общих свойств.

Он создал некую систему, имевшую такое влияние на способ его мышления, что публика замечала, как его суждение постоянно на два-три шага опережало его ощущение; хотя он сам в это время полагал, что оно лишь следует за ощущением.

О, как забудутся когда-нибудь наши имена, уступив место именам изобретателей воздухоплавания и прочего!

Я совершенно не понимаю, что нам от того, что мы при каждом удобном случае превозносим древних...

Поистине, большая честь для нас, старых студентов, что две тысячи лет тому назад существовали люди поумнее нас. Вы думаете, что мы еще, вероятно, живем в те времена, когда самая большая мудрость заключалась в сознании, что ты ничего не знаешь[86]? За подобный капитал сегодня не дают взаймы звание магистра, так же как за богатство, состоящее в бедности, не получишь и гроша. Нет, нет, друзья, эти времена мы проспали. В настоящее время эти принципы — прекрасные гнезда давно улетевших истин. Для философских кунсткамер они еще годятся, но для домашнего обихода они не стоят выеденного яйца. Велика честь в наше время — уверенность в том, что ты ничего не знаешь! Отсюда уже ясно, что это положение не имеет иного смысла, кроме прямого, или ваши жалобы на современность еще в одном отношении нелепы. Вы не можете отрицать, что в настоящее время у нас больше людей, ничего не знающих, чем в древности, и в этом можно убедить их в кратчайший срок.

Изобретение можно всегда рассматривать как потерю: что-то, так сказать, потерялось в голове человека. Кто ничего не терял в своей голове, ничего и не обретет.

Совсем небезразлично, какой путь избирают в познании определенных вещей. Если в юности начинают с метафизики и религии, то посредством умозаключений легко приходят к бессмертию души. Не каждый путь ведет к этому, по крайней мере, не всякий так легко. Если и можно иметь о каждом слове в отдельности ясное понятие, то в очень сложном выводе невозможно представлять себе все эти понятия одинаково ясно: в применении они часто связываются друг с другом таким образом, который был для нас привычным и легким с юности.

В философии труднее всего изучать любую вещь заново, в ее первоисточнике, и при суждении о ней не пользоваться уже приобретенными познаниями; например, пытаться думать о бессмертии души, не имея заранее идеи конечной цели... И не представляется ли нам мышление в своей материальной субстанции таким необычайным потому, что это собственно мы сами?

Чем ближе подходим мы к предметам природы, тем они непонятней. Песчинка, безусловно, не то, за что я ее принимаю. Столь же мало понимаю я, каким образом в состоянии мыслить сложное существо и как простое может быть связано со сложным. Если бы мы располагали системой анализа подобных проблем и могли бы приводить их к одной формуле, то мы бы увидели, что эти обе проблемы одно и то же, и что непонятное лишь отодвигается дальше, но не снимается вообще. Я не понимаю, например, как далеко отстоят друг от друга в моем мозгу два утверждения: дважды два — четыре и Генрих IV, король Франции, был убит Равальяком. Или каждое из них, так сказать, заполняет всякий раз весь мозг? А если оно занимает только отдельные малые его доли, то одинаковы ли они у всех людей[87]?

Важнейшие вещи делаются посредством трубок. Примеры — органы плодородия, перья для письма и наши ружья. Да и что такое человек, как не беспорядочный пучок трубок.

Их мошенников мы знаем лучше[88], чем они наших ученых.

Существует большое различие между: продолжать еще верить во что-нибудь и вновь поверить в то же самое. Продолжать верить в то, что луна влияет на растения — глупость и предрассудок, но вновь поверить в это — свидетельствует о философском размышлении.

Что? Разбираться в деле, о котором споришь? Я утверждаю, напротив, что для спора необходимо, чтобы по крайней мере одна из сторон ничего не понимала в этом деле, и в так называемом оживленном споре, в момент его высшего проявления, обе стороны ничего не должны понимать в нем и даже не ведать, что они говорят. Мы воспитываем наши умы в оранжереях.

...Что такое немецкий ученый? Ничто; это желтый, тощий футляр души; на его жилете больше складок, чем у иных людей на плаще, это марионетка, которую можно разрисовывать и дергать, как угодно. Что будут говорить о некоторых из них пять-шесть столетий спустя, это нас сейчас не касается.

Тот факт, что это истина, не важен; но в это верят люди — вот в чем дело, черт побери!

Глупцы, пожалуй, лучше наших тончайших философов, потому что они все же верят в то, что видят и чувствуют; напротив, некоторые английские философы поворачиваются спиной к природе и верят в то, чего не ощущают[89]. Я далек от того, чтобы смеяться над этим, более того, я считаю отрицание ими ощущения за орлиный взлет разума, по сравнению с которым человеческая речь, самоубийство и безумие только блошиные прыжки.

83

Сколько готтентотов среди нас! (франц.).

84

Так осмеют нас... наши родичи — и ангел, и обезьяна. Лихтенберг неоднократно высказывал мысли о природном родстве человека и обезьяны. См., например, В 103, стр. 49.

85

Искать, в чем родственны две вещи... Эта и ряд подобных идей (см. F 146, стр. 70; F 474, стр. 74) — также свидетельства влияния на Лихтенберга диалектики Лейбница, который, правда, «через теологию» (Ленин) приходил к обнаружению связи единичного со всеобщим.

86

...когда самая большая мудрость заключалась в сознании, что ты ничего не знаешь. Имеется в виду изречение философско-скептического характера, приписываемое Сократу. — «Я знаю только то, что я ничего не знаю».

87

...или каждое из них, так сказать, заполняет всякий раз весь мозг? А если оно занимает только отдельные малые его доли, то одинаковы ли они у всех людей? В этом и некоторых других афоризмах Лихтенберга (см. Е 456, стр. 69; Е 493, стр. 69 и др.). отчетливо сказывается влияние английского философа-материалиста Дэвида Хартли (1705—1757) и, возможно французских сенсуалистов — Этьена де Кон-дильяка (1715—1730), Жюльена Оффре Ламетри (1709—1751), которые совместно с Хартли явились, основоположниками так называемой ассоциативной психологии, пытавшейся объяснить материалистически процесс мышления. Труды этих философов были хорошо известны Лихтенбергу, он неоднократно ссылается на них.

Согласно учению Хартли, изложенному в его основном сочинении «Размышления о человеке, его. строении, долге и упованиях» (1749), психическая деятельность человека есть результат воздействия внешних объектов на наши органы чувств. Под влиянием этих объектов возникают вибрации, колебательные движения мельчайших частиц нервов и мозгового вещества. Эти вибрации, в свою очередь, вызывают ощущения, лежащие в основе всех наших идей даже самых сложных. Разнообразие этих идей зависит от интенсивности, скорости и амплитуде вибраций, а также и от локализации их в мозгу. Различные вибрации могут воздействовать друг на друга, сочетаться друг с другом, благодаря чему возникают представления-ассоциации.

В данном изречении звучат сомнения писателя, чувствуется, что он, затрудняется объяснить сложные психические процессы лишь локализацией идей.

88

Их мошенников мы знаем лучше... — иронический намек на низкий уровень немецкой науки того времени и чрезмерное преклонение перед иностранной — английской и французской — культурой среди немецких ученых, отлично, по-видимому, осведомленных в уголовной хронике иностранных газет и в иностранных авантюрных романах.

89

...некоторые английские философы поворачиваются спиной к природе и верят в то, чего не ощущают... — по-видимому, намек на субъективный идеализм епископа Беркли (1684—1753), который не раз объявлял материализм абсурдным учением и считал, что отрицание материи не принесет никакого ущерба человеческому роду, который даже не заметит отсутствия материи.