Страница 24 из 34
Я без стука распахнул дверь в директорский кабинет и услышал, как Тарас Федорович, стоявший у стола, говорил Троицкому:
— Нужно принять самые серьезные меры, Борис Матвеевич.
Может быть, это относилось и не ко мне, но, наверно, все-таки ко мне, потому что директор перебил его:
— Входите, входите, Николай Сергеевич.
Голос, как всегда, звучал вполне доброжелательно, но с меня было достаточно:
— Вы не должны были выносить выговор, не прочитав записку! Вы же сами заставили меня писать ее!
— Во-первых, Николай Сергеевич, вам поставили на вид, а не вынесли выговор. Это вещи разные. А во-вторых, вы, кажется, забыли, что говорите с директором школы!
Доброжелательности больше не было, был холодный, официальный тон.
— Давайте вашу записку.
Я бросил на стол смятую бумажку, но Троицкий не желал замечать моих выходок. Он взял ее, развернул не спеша и поправил на переносице очки.
Мы с завучем стояли по разные стороны стола и старались не смотреть друг на друга.
Директор читал медленно, в одном месте он покачал головой, достал из массивного гипсового стакана красный карандаш и пометил что-то в тексте.
— Ну что ж… Ваша записка ничего не меняет. Вы признаете, что одобрили хулиганский поступок солдата и упорствуете в своей неправоте. К сожалению, я этого и ожидал. Так что взыскание вы получили совершенно справедливо. И боюсь, что оно не последнее, судя по тому, что мне рассказал Тарас Федорович.
— Что же вам рассказал Тарас Федорович?
Завуч толкнул было вперед свой животик, но Троицкий махнул на него рукой.
— Тарас Федорович сказал, что вы пришли в школу без конспекта и не были готовы к уроку, а это худшее, что может сделать учитель.
— Если бы Тарас Федорович не вмешивался в ход урока, может быть, он прошел бы и лучше.
Это было так наивно, что Тарас только всплеснул руками. Троицкий вздохнул:
— Я, Николай Сергеевич, если вы помните, не вмешивался в ход вашего урока, а выводы и у меня были критическими. Вы плохо начинаете свой трудовой путь, Николай Сергеевич! Самомнение, нескромность, невыдержанность — это не те качества, которые нужны педагогу. Мы встретили вас очень хорошо и были рады принять вас в свою дружную семью… Но вы ведете себя, неправильно, в ошибках упорствуете, и наш долг состоит в том, чтобы поправить вас, поправить резко, если это необходимо, а это несомненно необходимо!
Я вышел из кабинета. В коридоре стояла Вика и разговаривала с учениками.
— Николай Сергеевич, на минутку!
Я остановился, она подошла ко мне.
— Приди сегодня обязательно. Это очень нужно. Ладно?
Я кивнул. Мне стало немножко неловко, потому что я не появлялся у нее уже несколько дней. «Наверно, беспокоится из-за моих неурядиц», — подумал я. Говоря по правде, я не хотел навязывать ей свои неприятности. Да и поймет ли Вика меня до конца? Скорее, скажет: «Ты же всегда можешь плюнуть на эту богадельню!» Конечно, я мог плюнуть, но «богадельня»-то останется и будет продолжать перемалывать таких, как Светлана, или выталкивать таких, как я. «А тебе-то что?» — скорее всего возразит Вика. Она ведь убеждена, что хорошее в этом мире нужно искать, как золото, в одиночку и не думать о неудачниках. Но я не думать не мог хотя бы потому, что сам ощущал себя таким несправедливо высеченным неудачником.
Смешно сказать, что я никак не мог смириться с тем, что есть люди, которые относятся ко мне враждебно. Наверно, мне просто везло до сих пор, но я всегда нравился окружающим. Мальчишкой, во дворе никогда не ревел, не ябедничал, лез в драки за своих, и меня за это любили. В школе никому не отказывал в помощи, одним объяснял непонятное, другим просто давал списать и считался хорошим парнем. В университете был всегдашним кандидатом на всевозможных выборах и простодушно верил, что нельзя не любить такого неглупого, невредного и порядочного парня, каким я себя считал.
И вдруг эта открытая враждебность двух-трех человек, вроде Тараса Федоровича или Прасковьи, при молчаливой поддержке большинства. А сомневаться не приходилось: большинство учителей не на моей стороне. Искренне, откровенно не на моей. Причин этого я понять не мог — ведь я вел себя так «правильно»! — я был слишком неискушен в делах житейских, чтобы увидеть, что своим поведением не воодушевляю этих людей, а скорее попрекаю тем, что они свыклись с происходящим в школе, напоминаю о временах, когда они и сами возмущались директором. Но времена те прошли, и учителя, в большинстве, тесно привязали себя к школе и городку. Я вносил беспокойство в их жизнь. Не все они имели дипломы об окончании вуза, были профессионально уязвимы, а уходить им было некуда. Многие пообстроились, завели хозяйство, думали об учительской пенсии. Я был для них пришельцем, нарушившим привычные правила игры.
Возвращаться в учительскую было тяжело, однако я собрался с духом. Не хотелось, чтобы меня видели побитым.
У окна за столом Светлана проверяла тетради. Она глянула на меня тревожно, не доверяя бодрому выражению моего лица. Эта тревога в ее глазах вернула мне силы. И, позабыв о недавнем решении держаться подальше от Ступаков, я подошел и присел за стол рядом. Не поднимая головы, Светлана написала на промокашке:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
*
Вечером, валяясь на койке в ожидании своего обычного часа, я покаянно решил, что отношусь к Вике по-хамски. Кроме букетика в день рождения, я не сделал ей ни одного подарка. И мне захотелось сделать ей что-нибудь приятное немедленно, сейчас.
А немедленно сделать ничего было нельзя. Время слишком позднее. Пришлось довольствоваться бутылкой шампанского из станционного буфета-ресторана. Я прикупил к ней шоколад, не первый месяц пылившийся на витрине, и все-таки почувствовал некоторое облегчение мук совести.
С этим облегчением на душе и тяжестью в отвисшем кармане я и толкнул дверь… Вика не вышла встречать меня, я подумал, что она задремала, и обрадовался этому, представив, как я сначала выложу на стол свои покупки, а потом уже разбужу ее поцелуем.
Но Вика не спала. Она ждала меня, сидя в кресле в свитере и в лыжных брюках, а на столе стояла бутылка вина и два бокала.
— Вот это да! А я-то собирался сделать тебе сюрприз…
И я несколько разочарованно поставил на стол шампанское. Вика усмехнулась грустновато:
— Нет уж, сегодня сюрпризы за мной.
— Какой же юбилей нам предстоит отметить?
— Сейчас узнаешь, — сказала она серьезно.
Присев на ручку кресла, я заглянул ей в глаза.
— Юбилей невеселый?
— Я уезжаю, Коля.
Да, она не любила дальних подходов и выражала свои мысли ясно и коротко. Мне стало больно-больно. Я никогда не думал, что это может произойти так скоро.
— Ты же умница, Коля, правда?
Что я мог ответить?
— Знаешь, мне всегда было немножко обидно, что ты меня мало любишь. Такой неискоренимый женский эгоизм. Нам хочется жертв, обожания, даже страданий. Мы ведь отдаем мужчинам очень много. Но сейчас я хочу, чтобы ты любил меня совсем немножко и не переживал.
Я отодвинулся от ночника, который освещал мое лицо.
— Мы как-то договаривались, — продолжала она, — что ты полюбишь меня потом. Помнишь? Когда проживешь еще долго-долго и поймешь, что я хорошая…
Она утешала меня, как малыша, у которого отнимают игрушку.
— Почему ты уезжаешь?
— Я выхожу замуж, Коленька.
— За кого?
Я спросил, потому что в самом деле не мог сообразить, за кого же она может выйти замуж. Я ведь не делал ей предложения!
— За Алексея.
А я-то совсем позабыл о нем, несмотря на случайные встречи в городе и вежливые приветствия на ходу. Бот как! Здоровались и шли своей дорогой, а на самом деле играли в довольно сложную игру, где выигрыш первого круга вовсе не обеспечивал победы.