Страница 23 из 34
Такую же бессильную жалость испытывал я и в ту ночь. Крепость, которой я представлял себе семью Ступаков, развалилась у меня на глазах. Я видел во тьме глаза Светланы, какими запомнил их на пороге, когда она глянула на меня, перед тем как уткнуться лицом в плечо. Это были глаза человека, которому невмоготу терпеть, которому нужна помощь. Но чем я мог помочь ей?
Невольно я сравнивал ее с Викой. Нет, Светлана по-прежнему была неотделима в моих глазах от Андрея, как и себя я не мог отделить от Вики. Думал я о том, что Вика, такая щедрая на ласки, собственно, совсем не нуждается во мне. Ведь ей ни разу не захотелось прижаться ко мне и заплакать. Среди горьких минут, пережитых Викой, не было таких, когда бы она не могла справиться с собой, И я решил, что не скажу Вике о том, что произошло у Ступаков. Но Светлана тоже никому ничего не скажет. Значит, случилось такое, что останется только между нами. И я не знал, радоваться этому или тревожиться.
А кот в ногах спокойно мурлыкал. Мудрый кот понимал, что жизнь еще только пощелкивает меня по носу, и все это пока скорее неприятно, чем по-настоящему больно.
*
Утром в учительской я увидел Светлану и Андрея, как обычно разговаривающих с учителями, и ночные события показались мне менее драматичными. Я поздоровался и отошел в сторону, подумав только, что будет лучше, если на время перестану бывать у Ступаков.
С этой мыслью я стоял у окна, когда в учительскую вкатил свой животик Тарас Федорович. Секунду он покачал им в дверях, потом ловко подхватил ремнем и помчался ко мне.
— Поздравляю!
— С чем это? — спросил я, тоскливо улавливая в его голосе знакомое раздражение, без которого завуч не обращался ко мне в последние дни.
— Бандура на вас жалобу написал!
— Забавно.
— Не вижу ничего забавного. Очень стыдно.
— Ему?
— Нет, вам должно быть стыдно!
— Почему? Вы же сами возмущались…
— Да, я возмущался, но я педагог и рукоприкладство под защиту не беру. А вы осмелились защищать мордобой от имени школы!
— С Бандурой я говорил только от своего имени…
— Скажите, пожалуйста! От своего имени! А кто вы такой? Частное лицо или представитель коллектива?
— Представитель коллектива…
— Вот и отвечайте теперь перед Борисом Матвеевичем.
— Разве Борис Матвеевич коллектив?
— Неуместная шутка, очень неуместная!
Я вошел в кабинет.
Собственно, это была даже не жалоба, а крик души оскорбленного в лучших чувствах честного человека, гневный вопрос:
«С каких пор в советской школе стали защищать мордобой? Я об этом никаких указаний не читал…»
Тут я улыбнулся. Значит, вся беда в том, что били без указаний!
«…не читал, а потому требую разобраться с молодым учителем, который от имени советской школы берет под защиту хулигана».
— Вот видите, к каким последствиям приводят наши ошибки? — спросил Троицкий, когда я дочитал до конца.
— Вы хотите сказать «мои ошибки»?
— Нет, я хотел сказать «наши». Вы представляете школу, и школа отвечает за вас.
Это я уже слышал от завуча.
— За что же отвечать? Просто вздорное письмо не особенно умного человека.
— Ну что ж, постарайтесь опровергнуть его. Напишите подробную объяснительную записку.
Я посмотрел на директора, и он спокойно выдержал мой взгляд.
— Хорошо, — сказал я. — Если это необходимо…
Сначала я хотел написать коротко и зло. Что-нибудь вроде: «Мало получил этот пакостник», но, когда сел за стол и положил перед собой лист бумаги, немного поостыл. Все-таки сдержанный и почти доброжелательный тон Троицкого здорово сбивал меня с толку. «Ладно. Напишу подробно», — решил я. Начал и увлекся. Мне захотелось аргументированно доказать, что люди, подобные Бандуре, — это ядовитые грибы. Разлагая своих детей, они бросают в землю семена, которые поднимутся густым сорняком и будут душить чистый посев.
Я исписал не один черновик, пока получилось так, как хотелось. Мне даже показалось, что написано здорово, и, довольный собой, я великодушно признал:
«Возможно, я поступил непедагогично, показав, что одобряю поступок солдата».
Однако закончил твердо:
«Но не это главное. Главное — всеми силами бороться с уродливым воспитанием в семье. Считаю, что школа должна обратиться по месту работы Бандуры и разъяснить там недопустимость его поведения».
Я засиделся за своим словотворчеством допоздна и, когда закончил записку, почувствовал, что безумно хочу спать, а нужно было еще составить конспект к завтрашним урокам.
Конспекты я писал аккуратно. Тарас Федорович даже демонстрировал их в учительской как образцово-показательные.
— Вот посмотрите! Не мешает и более опытным товарищам так готовиться!
Но в тот вечер усталость сморила меня, да и тема была хорошо знакомая. Поддавшись слабости, я решил, что ничего страшного не случится, если я и не распишу завтрашний урок в тетрадку по минутам.
Может быть, все и обошлось бы, приди я к самому звонку. Но, как назло, я пришел раньше времени и попал в «облаву», которую завуч устраивал обычно раза два в месяц. Когда я вошел в учительскую, все стояли вокруг стола, а Тарас Федорович просматривал планы уроков. Я попытался не заметить этого мероприятия, но безуспешно.
— А ваш конспектик?
— У меня нет.
Всякая проверка — своего рода психологическая загадка. Цель ее вроде бы не допустить нарушений, однако каждый контролер всегда страдает, если ему не удается обнаружить нарушителя. Завучу повезло. И я сразу увидел по его оживившемуся лицу, что дело не обойдется обычной нотацией.
— Как же так — нет? Почему нет?
Можно было, конечно, поплакаться в жилетку, но меня покоробило откровенное злорадство.
— Не писал.
— А вы знаете, что это ваша обязанность?
— Знаю.
— Почему же вы ее не выполняете?
— Не успел, времени не хватило.
— А вам известно, что я имею право не допустить вас к уроку?
— Известно.
— Я сомневаюсь в том, что вы готовы к уроку! Вы к нему не готовы!
Я пожал плечами: «Господи! Ну за что он меня так невзлюбил?!»
— Почему вы не отвечаете? Готовы вы к уроку или нет?
— Готов.
— Хорошо, сейчас мы это проверим. Я пойду с вами на урок.
— Пожалуйста! — сказал я по возможности спокойно, но он добился своего — я начал нервничать. Я не любил его визитов. В отличие от Троицкого, Тарас не умел вести себя на уроках. Если директор сидел незаметно на последней парте с карандашом и тетрадкой, то завуч «активно участвовал», то есть делал замечания ученикам, задавал вопросы и вообще держался, как нервная женщина за пять минут до отхода поезда. Все это выбивало из колеи.
Но сегодня Тарас превзошел самого себя. Начал он с того, что заставил ребят два раза вставать: ему показалось, что они приветствовали нас недостаточно энергично. Потом отобрал пару авторучек. Дальше пошло совсем плохо. Завуч перебивал меня, грозил кому-то пальцем, стучал карандашом по парте и в конце концов я почувствовал, что теряю контроль над собой и над классом. Я вызывал не тех, кого собирался, а когда пришло время объяснять новый материал, мне уже было все равно, чем кончится этот урок, и объяснял я действительно скверно.
Теперь Тарас собрал все козыри. Оставалось только бросить карты.
— Вот видите! — торжествующе сказал он после звонка.
— Вижу, — ответил я апатично и поплелся в учительскую.
Там машинистка прикалывала на доску приказ. В приказе говорилось, что «преподаватель Крылов Н. С. неправильно, непедагогично вел себя при посещении на дому ученика Бандуры А., чем подорвал авторитет школы и сорвал порученное ему мероприятие». Учитывая непродолжительный стаж работы и отсутствие взысканий, директор счел возможным ограничиться тем, что ставил мне на вид.
Иногда очередной удар не добивает, а прибавляет злости. От моей апатии не осталось и следа. Возмущал не сам приказ, а то, что директор даже не счел нужным поинтересоваться объяснительной запиской, которая лежала у меня в кармане. Кроме того, приказ вывесили на стенку, где его мог читать каждый, в том числе и ученики. Они ведь тоже заходили в учительскую.