Страница 20 из 34
— Я бы хотел поговорить о поведении вашего сына, — начал я и остановился в надежде, что отец отправит чадо из комнаты. Но он не пошевелился. «Ну что ж, пусть послушает!» Я начинал злиться. — Аркадий совершил очень нехороший поступок, — продолжил я по возможности сдержанно, хотя мне хотелось сказать просто: «Сволочь ваш Аркадий». — Дело в том…
— В чем дело, уважаемый товарищ учитель, нам известно, — прервал меня отец.
— От Аркадия? — не удержался я, и напрасно, потому что сейчас же получил ответный удар.
— А мы ему верим. Он нам не брешет.
Я отступил:
— Это хорошо. Значит, вы все знаете, и мне можно вам не рассказывать…
— Значит, можно не рассказывать.
Я почувствовал, что теряюсь, но постарался взять себя в руки.
— Какое же у вас мнение обо всем случившемся?
— У нас есть свое мнение, товарищ учитель.
— Вот и выскажите его, пожалуйста!
Я уже понимал, что говорю слова, которыми людей этих не проймешь, но других слов я не знал, да и не позволено было мне говорить другими словами.
— У нас не мнение, товарищ учитель, у нас вопрос.
— Ко мне?
— И до вас тоже.
— Я слушаю вас.
— Тогда скажите, будь ласка, где в наших советских законах записано, что солдатам разрешается бить детей?
Я повернулся к Аркадию и тут только заметил, что нижняя губа у него припухла. Не сильно, правда, нокаутом и не пахло, но хороший шлепок перепал ему несомненно. Об этом скотина Тарас мне ничего не сказал! Положение осложнилось, и все-таки я не мог не порадоваться, глядя на припухшую губу. «Молодчина, солдат, прости ради бога, что мне придется осудить тебя! Я ведь всего-навсего школьный учитель, мне нельзя допускать ничего непедагогичного». Но зато я мог улыбнуться. И я улыбнулся, рассматривая эту губу, улыбнулся в открытую, чтоб они знали, как я отношусь к их ненаглядному отпрыску. А потом уже можно было осудить и солдата.
— Конечно, солдат не прав. Но ведь то, что делал ваш сын, очень скверно. Это гораздо хуже, чем списать задачу или покурить тайком…
— За курево я ему шкуру спущу.
— А оскорбить, унизить человека…
Ох уж эти книжные слова! Не они тут были нужны, не они. И я убеждался в этом сразу же, едва успевал закрыть рот.
На этот раз подача шла от матери.
— Не развалятся потаскухи эти. Знаем мы, кто там, в городе, асфальт протирает.
Нет, не мне было перевоспитывать это семейство!
— Жаль, что вы так думаете…
— А нам думать нечего. Мы знаем… Извините, молодой человек, сколько вам лет, поинтересоваться можно? — спросил отец едко.
— Возраст мой не секрет, конечно, но к нашему разговору он не относится.
— Напрасно так полагаете. Чтоб молодежь учить, нужно иметь богато жизненного опыту, товарищ педагог. Разбираться нужно уметь, что за ученик, как он воспитан.
Мать перебила его:
— Да вы хоть соседей спросите, каждый скажет, что за сын у нас! А его какой-то солдат по лицу кулаком! Нет уж, мы этого так не оставим! Мы к его командиру пойдем.
Продолжать дискуссию было бесполезно.
— Я не собираюсь оправдывать солдата, но и вы Аркадия зря так защищаете.
— А уж это нам лучше знать, молодой человек. И не с тем разговором вы до нас пришли. Солдат бил, да чтоб еще и родной батько всыпал!
— Никто не предлагает вам бить Аркадия. Думаю, что ему это не угрожает.
— Можете быть уверены.
— Не сомневаюсь.
Я встал.
Но им было мало победы, им нужна была капитуляция.
— Значит, вы, товарищ учитель, насчет солдата поняли?
— Да, солдата понять можно.
Я не мог не сказать этого, потому что это было самое малое из того, что я хотел сказать. Бандура-старший скривился:
— Это вас в институте так учили или вы собственным понятием уразумели?
— Собственным понятием…
— Ну, а у нас, товарищ дорогой, другие понятия. Так что мы лучше об этом деле с директором побалакаем.
— Могу вас заверить, он скажет вам то же самое, что и я.
— А может, что и другое.
На прощание Бандура-сынок вполне почтительно подал мне шапку. Ведь он все-таки оставался в моем классе.
Обратно я шагал, не попадая на шпалы и не замечая под ногами щебенки. Сто раз я слышал о воюющих с «несправедливыми» учителями родителях, и они всегда представлялись мне юмористическими, опереточными персонажами. Вот тебе и оперетта!
На станции попыхивали белым паром локомотивы. У перрона стоял пассажирский поезд, и люди, накинув на плечи пальто и платки, бегали в открытые двери ресторанного буфета.
Вокзальный динамик ревел голосом, вовсе не похожим на голос Шульженко:
О любви не говори,
О ней все сказано…
Потом голос переходил в хрип, а из хрипа уже появлялась последняя строчка:
…а молчать не в силах — пой!
Наверно, мне следовало спеть… Но пришлось не петь, а докладывать директору. Тарас почувствовал, что история не закончилась, и сбыл меня с рук.
— Расскажите обо всем Борису Матвеевичу.
Вот я и рассказывал.
Это был первый наш разговор после педсовета, но я не вспоминал о педсовете. «Каким бы ни был Троицкий, — думал я, — он прежде всего учитель, проработавший в школе не один десяток лет, а значит, человек, который должен понять и поддержать меня хотя бы из корпоративной солидарности. Ведь речь шла о чести школы».
Директор выслушал меня внимательно, время от времени пожевывая тонкими губами и постукивая пальцами по ручкам своего завитушчатого кресла времен коронных гетманов. Когда я кончил, он сочувственно развел руками. Слегка, не театрально, а сдержанно, так, как и нужно было.
— Педагогический труд, Николай Сергеевич, это не широкая столбовая дорога. Шипов нам достается больше, чем роз. С людьми имеем дело, а люди — самый сложный из механизмов. Поэтому главное в нашей работе — больше самокритики, меньше самоуверенности.
— Вы считаете, что это правило относится и к данному случаю?
— Относится самым прямым образом. Немножко дров вы накололи, Николай Сергеевич… Немножко…
— Я наколол?
— Вы, конечно, вы. Я-то вас понимаю и верю всему, что вы рассказали. Но ведь может быть и другая точка зрения. Вы сами говорите, губа-то вспухла. Солдат ваш несомненно погорячился.
— Правильно сделал!
— Почему правильно? Кажется, в случае с Еремеевым вы не одобряли кулачной расправы? Драться вообще скверно, к тому же, как все произошло, вы не знаете, даже с самим солдатом не говорили.
— Зато я знаю Бандуру.
— Что же вы о нем знаете плохого? Учится он вполне прилично, играет в самодеятельности на аккордеоне, столкновений у вас с ним не было…
— Я ему в глаза смотрел.
Троицкий улыбнулся снисходительно:
— Эх, молодость, молодость… «В глаза смотрел»! — Он вышел из-за стола и положил мне руку на плечо: — А Светлане Васильевне вы тоже в глаза смотрели? — И тут же глянул на часы: — У вас, кажется, сейчас урок? Вот и пойдемте вместе. У меня как раз свободный час.
Раньше он всегда предупреждал заранее, когда собирался на урок, но, в конце концов, это право директора. Да и чего было бояться? Материал я знал, а дисциплина при начальстве только лучше бывает. По пути в учительскую я думал не об этой неожиданной проверке. Я вспомнил слова Троицкого о Светлане. Что он, собственно, хотел сказать? Просто к слову пришлось или со смыслом? Да нет, какой там может быть смысл! И вспомнил: «Светка тебе нравится». Неужели в моем отношении к Светлане есть что-то заметное, необычное? Ну, Вика — женщина, Вика — другое дело. А Троицкий? Неужели намекал? Нет, это уж слишком! Не может быть…
Я потянул из шкафчика журнал, но ошибся.
— Это мой, Николай Сергеевич…
Говорила Светлана.
— Простите.
Я отдал ей журнал. Звонок уже отзвенел, и мы были последними в учительской.