Дождь-городок

— Сказать про «нехороший душок».

— Ну и пусть говорит. Вернее, кто ему дал право так говорить?

— Ты все-таки очень наивный, Коля.

— Ты думаешь, что у Ступака могут быть неприятности?

— У него их было уже так много, что он не хочет новых. В конце концов у них ребенок.

— Да… Теперь понятнее. Хотя и не верится до конца. Ну, подумай, разве не нелепо все это? Директор, знающий, опытный педагог, Тарас Федорович, наверно, совсем не злой человек, Прасковья вздорная, но искренняя грубиянка — все они давят на учителя, который хочет только одного: быть честным в своей работе, толкают его на обман, а когда этот учитель не может обманывать, набрасываются на него и рвут ему нервы! И из-за чего? Из-за каких-то ничтожных процентов, из-за того, чтобы в областном списке наша школа стояла на пару строчек выше!.. Не понимаю!

— Тебе мешают красивые слова, которых ты понаслушался в университете.

— Я повторяю эти слова ученикам. И верю, что это правильные слова.

— Только подлецы повторяют их не реже, чем ты. И им они приносят больше пользы.

— Нет, мне они пользы приносят больше, потому что я верю в них. А если не верить в лучшее, то во что же тогда верить?

— Я верю в себя, Коля. Потому что я знаю: это единственный человек, который не сделает мне больно. Остальных я боюсь.

— И меня боишься?

— Сейчас нет. Но не обольщайся. Каждому положено на роду сделать больно ближнему. Будь уверен, придет и твоя очередь.

— Кое-кому я бы сделал это с удовольствием.

— Я о другом… Может быть, придется ранить того, кого любишь. Кто знает.

— Да ты ничего не знаешь. Ты повторяешь это достаточно часто, и я уже уяснил это.

— Нет, кое-что я все-таки знаю. Сказать?

— Скажи.

— Я знаю, что сегодня мы напрасно пререкаемся. И когда-нибудь тебе будет досадно, что ты целый час обсуждал со мной мировые проблемы. — Она наклонилась ко мне: — Коленька, мальчик, может быть, ты завтра решишь все эти вопросы? Ведь их так много…

В эту ночь Вика была со мной особенно нежной, как будто хотела, чтобы я раз и навсегда забыл обо всех неприятностях. Я пробыл у нее дольше, чем обычно. Где-то в конце ночи, когда за окном, прочищая заспанные глотки, хрипло заорали петухи, она спросила:

— Хочешь пить? У хозяйки есть взвар холодный-холодный, кисло-сладкий.

И, соскочив с постели, босиком побежала к буфету за чашкой.

Я закрыл глаза, чувствуя, как приятная усталость добирается до каждой клетки. Сон боролся со мной, но не тяжело, а как бы в шутку, то набегая, то снова уходя. Это была коварная игра, и он подстерег меня. Я не смог открыть глаза.

Не знаю, на сколько минут я забылся, а когда проснулся, то увидел Вику, сидевшую на кровати с будильником в руках.

— Можешь спать еще целых семь минут!

Я посмотрел на стрелки и вздохнул:

— Где же твой компот?

— Вот он. Только это не компот, а взвар. Это совсем разные вещи, две большие разницы, говоря по-одесски.

Я хлебнул из чашки. Взвар был хорошим.

— Когда ты уходишь, я чувствую себя преступницей. Это так несправедливо: я могу дрыхнуть, валяться в постели, а тебе идти холодной ночью…

Слова эти тронули меня. Я наклонился и поцеловал руку, в которой она держала пустую чашку.

*

В школу я пришел за десять минут до звонка и тут же попал в засаду. Меня поджидал Тарас Федорович.

— Почему вы так поздно?

— У меня третий урок.

— Ну и что из этого?

— Я же не опоздал…

— Еще чего не хватало — на уроки опаздывать! А кроме уроков у вас нет других обязанностей?

К такому тону с его стороны я не привык а, не зная, что ответить, пожал плечами.

— В школу ходят, между прочим, не только на уроки. Это профессор отчитал лекцию — и домой, а учитель работает круглые сутки.

— Что случилось, Тарас Федорович?

— Это вы должны сообщать мне, что случается с вашими учениками, а не я вам. Бандура в вашем классе учится?

— Да, в моем.

Я мог бы добавить «к сожалению», потому что не любил этого ученика, хотя он очень редко нарушал дисциплину и учился почти на четыре. Бандура был из тех осторожных мальчиков, которые делают гадости исподтишка, и делают их с почти наивной улыбкой на розовощеком лице. Широко открытыми, не ведающими смущения глазами смотрел он и в тетрадку соседа во время контрольной, и под юбки девочек, моющих окна в классе. Этими же глазами смотрел он всегда и на меня; мне становилось неловко, и я отводил свой взгляд.

— Да, Бандура учится в моем классе…

— А вы бывали у него дома?

Нет, я не был у него дома. Кажется, он единственный «неохваченный», но я просто не Представлял себе, о чем буду говорить с его родителями. Не мог же я сказать, что мне не нравятся его глаза и что я хочу, чтобы их сын почаще моргал. Не мог всего этого я объяснить и Тарасу Федоровичу.

— Нет, не был.

— Почему?

— Не успел еще.

— Вот и расхлебывайте!

А расхлебывать нужно было вот что. Бандуру привел в школу солдат. Мой питомец стойл с приятелями возле кино и говорил гадости проходящим девушкам. Именно говорил. Не кричал какие-нибудь циничные глупости, как пьяный хулиган, а говорил негромко и отчетливо, глядя на них своими немигающими глазами и улыбаясь. Я представил себе это совершенно отчетливо и без труда. Наверно, он испытывал своеобразное наслаждение от этих упражнений. Солдат, здоровый парень, призывник из пединститута, сгреб Бандуру за шиворот и отвел к завучу.

Теперь пришла очередь действовать мне…

Жил Бандура далеко, и, чтобы сократить путь, я пошел не через город, а железнодорожной веткой, так было и суше. Натянув на лоб шапку, потому что ветер дул в лицо, я зашагал по шпалам мимо станции туда, где над мокрыми крышами тревожно светился красный глаз светофора. Светофор этот возвышался на краю очистившегося от туч неба, наполненного мягкими закатными красками. Разноцветные их полосы, переходящие одна в другую, от темно-бордовой до чистой зеленой, медленно гасли под самым краем слоистой тучи, и чем тусклее они становились, тем ярче разгорался огонек светофора, как будто далекая звезда, сбившись с проторенного пути, спешила заглянуть в приоткрывшееся над Дождь-городком окошко.

Дом Бандуры оказался за светофором. Когда я подошел к нему, было уже совсем темно. Я постучал в закрытую ставню, через которую пробивалась полоска света.

— Кто там? — спросил мужской голос.

— Учитель, из школы… насчет Аркадия.

Внутри как будто подумали, открывать или не открывать, потом открыли. Открыл человек лет сорока пяти в овчинной безрукавке, надетой прямо на голубую нижнюю рубаху. Это был, конечно, Бандура-старший, хотя глаза у него оказались совсем другие, чем у сына, — маленькие и присматривающиеся. Он стоял и рассматривал меня ими, ничего не говоря и не двигаясь с места. Я глянул на вешалку.

— Здесь можно раздеться?

— Раздевайтесь.

Не скажу, чтобы голос его прозвучал гостеприимно, но я все-таки снял пальто и вытер ноги о половичок.

— Где же мы поговорим?

Бандура-старший отворил дверь в комнату.

Про такие комнаты хозяева любят говорить: «У нас все как у людей», подразумевая, что у них лучше. Да и вообще, весь дом — это я заметил сразу — был крепче, добротнее, чем «у людей». Не скрипели поблескивающие свежей краской полы, не выпирали буграми гладко оштукатуренные стены, и в окнах, между двойниками, стояли не дешевые граненые стопки, а тонконогие рюмочки, мелкая чистая соль в которых была насыпана ровно, под золотой ободок. Рюмочки эти мне почему-то особенно запомнились. И еще запомнился большой дорогой радиоприемник. Он стоял в том углу, где держат иконы, и был накрыт вышитой накидкой. А икон не было совсем. Мне даже странным показался этот пустой, чисто выбеленный угол: я уже привык в Дождь-городке к темным божьим ликам, окаймленным цветастыми украинскими рушниками.

Ну и хозяева запомнились, само собой… Они были в комплекте, то есть и отец, и мать, и сын. И все трое смотрели на меня и ждали: отец за столом, широко раскинув локти по вышитой скатерти; мать в дверях, прислонившись плечом к косяку, как вратарь к штанге, а сын в углу, на стуле, с любопытством ожидая начала представления.