Мария

Мало кто из тех, кто знал нашу семью, мог предположить, что Мария – не дочь моих родителей. Она хорошо говорила на нашем языке, была доброй, живой и умной. Когда мама гладила ее по голове одновременно с моими сестрами и мной, никто не мог догадаться, кто из них сирота.

Ей было девять лет. Обильные волосы, еще светло-каштановые, свободно струившиеся и крутившиеся вокруг тонкой подвижной талии; говорящие глаза; акцент, в котором было что-то от меланхолии, которой не было в наших голосах; такой я представлял ее себе, уходя из маминого дома; такой она была утром того печального дня, под вьюнками у маминых окон.

Глава VIII

Рано вечером Эмма постучала в мою дверь, приглашая к столу. Я вымыла лицо, чтобы скрыть следы слез, и переоделась в платье, чтобы извинить свое опоздание.

Мэри в столовой не было, и я напрасно полагал, что ее занятие задержало ее дольше обычного. Отец, заметив свободное место, позвал ее, и Эмма оправдалась, сказав, что у нее с полудня болит голова и она спит. Я старался не подавать виду и, стараясь сделать разговор приятным, с энтузиазмом рассказывал обо всех улучшениях, которые я нашел в тех поместьях, которые мы только что посетили. Но все было без толку: отец устал больше меня и рано ушел на покой; Эмма и мать встали, чтобы уложить детей и узнать, как поживает Мария, за что я их поблагодарил и уже не удивлялся прежнему чувству благодарности.

Хотя Эмма вернулась в столовую, разговор продолжался недолго. Филипп и Элоиза, настоявшие на том, чтобы я принял участие в их карточной игре, обвинили мои глаза в сонливости. Он напрасно просил у матери разрешения сопровождать меня на следующий день на гору и ушел недовольный.

Размышляя в своей комнате, я думал, что догадываюсь о причине страданий Марии. Я вспомнил, в каком виде я вышел из комнаты после приезда и какое впечатление произвел на меня ее доверительный говор, заставивший меня отвечать ей с недостатком такта, свойственным человеку, подавляющему эмоции. Зная причину ее горя, я отдал бы тысячу жизней, чтобы получить от нее прощение; но сомнения усугубляли смятение моего ума. Я сомневался в любви Марии; почему же, думал я про себя, мое сердце должно стремиться поверить, что она подверглась такому же мученичеству? Я считал себя недостойным обладать такой красотой, такой невинностью. Я упрекала себя за гордыню, которая ослепила меня до того, что я считала себя предметом его любви, достойной лишь его сестринской привязанности. В своем безумии я с меньшим ужасом, почти с удовольствием, думала о своем следующем путешествии.

Глава IX

На следующий день я встал на рассвете. Отблески, очертившие вершины центральной горной цепи на востоке, позолотили в полукруге над ней несколько легких облаков, которые отрывались друг от друга, чтобы удалиться и исчезнуть. Как сквозь голубоватое стекло, виднелись зеленые пампасы и джунгли долины, а посреди них – какие-то белые хижины, поднимающийся по спирали дым от только что сгоревших гор, иногда – журчание реки. Горный хребет Запада, с его складками и лонами, напоминал плащи из темно-синего бархата, подвешенные к их центрам руками джиннов, скрытых туманом. Перед моим окном кусты роз и листва фруктовых деревьев, казалось, боялись первого дуновения ветерка, который прольет росу, сверкавшую на их листьях и цветах. Все это казалось мне печальным. Я взял ружье, подал знак ласковому Майо, который, сидя на задних лапах, смотрел на меня, нахмурив брови от чрезмерного внимания, ожидая первой команды, и, перепрыгнув через каменную ограду, пошел по горной тропинке. Когда я вошел, то увидел, что она прохладна и трепещет под ласками последних аур ночи. Цапли покидали свои насесты, их полет складывался в волнистые линии, которые солнце серебрило, как ленты, отданные на волю ветра. Многочисленные стаи попугаев поднимались из зарослей и направлялись к соседним кукурузным полям, а диостеда приветствовала день своей печальной и монотонной песней из самого сердца сьерры.

Я спустился на гористую равнину реки той же тропой, по которой уже не раз спускался шесть лет назад. Гром ее потока нарастал, и вскоре я обнаружил, что потоки, стремительно несущиеся через водопады, кипящие в водопаде, кристально чистые и гладкие в заводи, всегда перекатываются через ложе из покрытых мхом валунов, окаймленных по берегам иракалами, папоротниками и тростником с желтыми стеблями, шелковистым оперением и фиолетовыми семенами.

Я остановился на середине моста, образованного ураганом из крепкого кедра, того самого, где я когда-то проходил. С его планок свисали цветочные паразиты, а с моих ног, покачиваясь на волнах, фестонами спускались голубые и переливчатые колокольчики. Роскошная и надменная растительность сводчато обступала реку, и сквозь нее, как через проломленную крышу заброшенного индийского храма, пробивались лучи восходящего солнца. Майо трусливо завыл на берегу, который я только что покинул, и по моему настоянию решил пройти по фантастическому мосту, сразу же свернув на тропинку, ведущую во владения старого Хозе, который в этот день ожидал от меня платы за свой долгожданный визит.

Пройдя немного по крутому и темному склону, перескочив через сухие деревья с последней вырубки горца, я оказался в местечке, засаженном овощами, откуда был виден маленький домик посреди зеленых холмов, который я оставил среди, казалось бы, несокрушимого леса, дымящегося. Коровы, прекрасные по своим размерам и окраске, мычали у ворот загона в поисках своих телят. Домашние куры с шумом получали свой утренний рацион, на пальмах, пощаженных топором земледельцев, оропендолы шумно раскачивались в своих висячих гнездах, и среди этого приятного гомона иногда слышался пронзительный крик птицелова, который со своего мангала, вооружившись рогаткой, отгонял голодных макак, порхавших над кукурузным полем.

Собаки антиокианца своим лаем предупредили его о моем приходе. Майо, испугавшись их, угрюмо подошел ко мне. Хосе вышел поприветствовать меня, держа в одной руке топор, а в другой – шляпу.

Маленькое жилище свидетельствовало о трудолюбии, хозяйственности и чистоте: все было по-деревенски, но удобно устроено, и все на своих местах. Гостиная маленького домика, идеально выметенная, с бамбуковыми скамьями по всему периметру, покрытая тростниковыми циновками и медвежьими шкурами, с иллюминированными бумажными гравюрами, изображающими святых, и приколотыми оранжевыми колючками к небеленым стенам, имела справа и слева спальни жены Иосифа и девочек. Кухня, сделанная из тростника, с крышей из листьев того же растения, была отделена от дома небольшим огородом, где смешивались ароматы петрушки, ромашки, пеннирояла и базилика.

Женщины выглядели более опрятно одетыми, чем обычно. Девушки, Лючия и Трансито, были одеты в петиты из фиолетового сарсена, очень белые рубашки с кружевными платьицами, отделанными черной тесьмой, под которой они прятали часть своих четок и чокер из стеклянных лампочек цвета опала. Густые, струйчатые косы их волос играли на спине при малейшем движении босых, осторожных, беспокойных ног. Они разговаривали со мной с большой робостью, и только отец, заметив это, подбадривал их: "Разве Ефрем не тот же самый ребенок, ведь он пришел из школы мудрым и взрослым? Потом они стали веселее и улыбчивее: они дружески связали нас с воспоминаниями о детских играх, сильных в воображении поэтов и женщин. С возрастом физиономия Жозе очень похорошела: хотя он не отрастил бороду, в его лице было что-то библейское, как почти у всех стариков с хорошими манерами в стране, где он родился: обильные седые волосы оттеняли его широкий, поджарый лоб, а улыбки выдавали душевное спокойствие. Луиса, его жена, более счастливая, чем он, в борьбе с годами, сохранила в своем наряде что-то от антиокийской манеры, а ее постоянная веселость давала понять, что она довольна своей участью.

Хосе повел меня к реке и рассказал о своих посевных работах и охоте, а я погрузился в пелену, из которой вода каскадом падала небольшим водопадом. По возвращении мы застали провокационный обед, поданный за единственным в доме столом. Кукуруза была повсюду: в супе из соринок, поданном в глазурованной фаянсовой посуде, и в золотистых арепах, разбросанных по скатерти. Единственный столовый прибор лежал поперек моей белой тарелки и был окаймлен синим.