Мария

После этой руки, которой крестьяне называют каждый кусок танца, музыканты заиграли свой самый красивый бамбуко, ибо Хулиан объявил, что он предназначен для хозяина. Ремигия, побуждаемая мужем и капитаном, решилась, наконец, потанцевать несколько минут с моим отцом: но тогда она не смела поднять глаз, и движения ее в танце были менее самопроизвольны. По истечении часа мы удалились.

Отец был доволен моим вниманием во время посещения имений; но когда я сказал ему, что отныне желаю разделить его усталость, оставаясь рядом с ним, он сказал мне почти с сожалением, что вынужден пожертвовать своим благополучием ради меня, выполнив данное мне некоторое время назад обещание отправить меня в Европу для окончания медицинского образования, и что я должен отправиться в путь не позднее чем через четыре месяца. Когда он говорил со мной об этом, его лицо приобрело ту торжественную серьезность без жеманства, которая была заметна в нем, когда он принимал бесповоротные решения. Это случилось вечером, когда мы возвращались в сьерру. Уже начинало темнеть, и если бы это было не так, я бы заметил, какое волнение вызвал у меня его отказ. Остаток пути мы проделали в молчании; как бы я был счастлив снова увидеть Марию, если бы весть об этом путешествии не встала между ней и моими надеждами!

Глава VI

Что произошло за эти четыре дня в душе Марии?

Она собиралась поставить лампу на один из столов в гостиной, когда я подошел поприветствовать ее; и я уже удивился, не увидев ее среди семейного круга на ступеньках, с которых мы только что сошли. Дрожащей рукой она зажгла лампу, и я протянул ей руку, не столь спокойную, как мне казалось. Она показалась мне слегка бледной, а вокруг ее глаз лежала легкая тень, незаметная для того, кто видел ее не глядя. Она повернула лицо к матери, которая в этот момент говорила, не давая мне возможности рассмотреть его при свете, который был рядом с нами; и тут я заметил, что на голове одной из ее косичек лежит увядшая гвоздика; несомненно, это была та самая, которую я подарил ей накануне отъезда в Долину. Маленький крестик из эмалированного коралла, который я привез для нее, как и крестики моих сестер, она носила на шее на шнуре из черных волос. Она молчала, сидя посередине между креслами, которые занимали мы с матерью. Так как решение отца о моем путешествии не выходило из моей памяти, то, должно быть, я показался ей печальным, потому что она сказала мне почти негромко:

–Вредит ли Вам поездка?

–Нет, Мария, – ответил я, – но мы так много загорали и гуляли.....

Я хотел еще что-то сказать ей, но доверительный акцент в ее голосе, новый свет в ее глазах, удививший меня, не позволили мне больше смотреть на нее, пока, заметив, что она смущена невольной неподвижностью моего взгляда, и обнаружив, что меня осматривает один из отцов (еще страшнее, когда на его губах блуждала какая-то мимолетная улыбка), я вышел из комнаты и пошел к себе.

Я закрыл двери. Там были цветы, которые она собрала для меня: я целовал их; я хотел вдыхать все их запахи сразу, ища в них запахи платья Марии; я омывал их своими слезами..... Ах, вы, кто не плакал от счастья такого, Плачьте от отчаянья, если юность прошла, Ведь вы больше никогда не полюбите!

Первая любовь!… благородная гордость от чувства любви: сладостная жертва всем, что было нам дорого прежде, в пользу любимой женщины: счастье, которое, купленное на один день слезами целого существования, мы получили бы в дар от Бога: духи на все часы будущего: неугасимый свет прошлого: цветок, который хранится в душе и которому не дано увянуть от разочарований: единственное сокровище, которое зависть людей не может у нас отнять: восхитительный бред… вдохновение с небес… Мария! Мария! Как я любил тебя! Как я любил тебя! Как я любил тебя!…

Глава VII

Когда мой отец совершал свое последнее плавание в Вест-Индию, Соломон, его двоюродный брат, которого он любил с детства, только что потерял жену. Совсем молодыми они вместе отправились в Южную Америку, и во время одного из плаваний мой отец влюбился в дочь испанца, бесстрашного морского капитана, который, оставив службу на несколько лет, в 1819 году был вынужден вновь взяться за оружие, защищая королей Испании, и был застрелен в Маджагуале двадцатого мая 1820 года.

Мать девушки, которую полюбил мой отец, потребовала, чтобы он отказался от иудейской религии и отдал ее ей в жены. В двадцать лет отец стал христианином. В те времена его двоюродная сестра увлекалась католической религией, но он не поддался на ее уговоры принять крещение, так как знал, что то, что сделал мой отец, чтобы получить желанную жену, не позволит ему быть принятым любимой женщиной на Ямайке.

После нескольких лет разлуки друзья встретились вновь. Соломон был уже вдовцом. От жены Сары у него остался ребенок, которому тогда было три года. Мой отец нашел его морально и физически изуродованным горем, и тогда его новая религия дала ему утешение для его двоюродного брата, утешение, которое тщетно пытались спасти его родственники. Он просил Соломона отдать ему дочь, чтобы воспитать ее рядом с нами, и осмелился предложить сделать ее христианкой. Соломон согласился и сказал: "Правда, только дочь моя мешала мне предпринять путешествие в Индию, которое могло бы улучшить мой дух и исправить мою бедность; она же была моим единственным утешением после смерти Сары; но ты хочешь, пусть она будет твоей дочерью. Христианские женщины милы и добры, и ваша жена должна быть святой матерью. Если христианство дает в высших несчастьях такое облегчение, какое вы дали мне, то, может быть, я сделаю свою дочь несчастной, оставив ее еврейкой. Не говорите нашим родственникам, но когда вы доберетесь до первого берега, где есть католический священник, крестите ее, и пусть имя Эстер будет изменено на Марию". Так говорил несчастный, проливая много слез.

Через несколько дней шхуна, которая должна была доставить моего отца к берегам Новой Гранады, отплыла в Монтего-Бей. Легкое судно пробовало свои белые крылья, как цапля наших лесов пробует свои крылья перед дальним полетом. Соломон вошел в комнату моего отца, который только что закончил чинить свой корабельный костюм, неся на одной руке сидящую Эстер, а на другой – сундук с детским багажом: она протянула свои маленькие ручки к дяде, и Соломон, положив ее на руки своего друга, с рыданиями упал на маленький сапожок. Это дитя, чья драгоценная головка только что омылась потоком слез, приняв крещение скорби, а не религии Иисуса, было священным сокровищем; мой отец хорошо знал это и никогда не забывал. Прыгая в лодку, которая должна была их разлучить, Соломон напомнил своему другу о данном обещании, и тот ответил задыхающимся голосом: "Молитвы моей дочери обо мне, а мои – о ней и ее матери, должны вместе возноситься к ногам Распятого".

Мне было семь лет, когда вернулся отец, и я отказался от драгоценных игрушек, которые он привез мне из путешествия, чтобы полюбоваться этим красивым, милым, улыбающимся ребенком. Моя мать осыпала ее ласками, а мои сестры – нежностью с того момента, как отец положил ее на колени своей жены и сказал: "Это дочь Соломона, которую он послал к тебе.

Во время наших детских игр ее губы начали модулировать кастильские акценты, столь гармоничные и соблазнительные в устах красивой женщины и в смеющихся устах ребенка.

Это было, наверное, лет шесть назад. Войдя вечером в комнату отца, я услышал его рыдания; руки его были сложены на столе, и он упирался в них лбом; рядом рыдала мать, а Мэри, склонив голову на колени, не понимала его горя и почти равнодушно внимала причитаниям дяди; это было связано с полученным в тот день письмом из Кингстона, в котором сообщалось о смерти Соломона. Я помню только одно выражение отца в тот день: "Если все покидают меня, не имея возможности принять их последние прощания, зачем мне возвращаться на родину? Увы, его прах должен покоиться в чужой земле, без ветров океана, на берегах которого он резвился в детстве, безбрежность которого он пересекал молодым и пылким, приходящим, чтобы смести на плиту его могилы сухие цветы цветущих деревьев и пыль лет!