Страница 16 из 17
И вдруг приятная минута задумчивой тишины была нарушена выкриком:
— Воздух!
Все сразу изменилось.
В небе над Песчаным нарастал густой зловещий рокот моторов. Казалось, что земля начинает покачиваться, а изуродованные березки в роще — шевелиться и вздрагивать. Над нашей высотой самолеты развернулись в пике. На земле выросли черные фонтаны с лохматыми вершинами, и наш блиндаж затрясло от взрывов. После самолетов заговорила немецкая артиллерия.
В роще, расщепляя деревья, разорвался первый снаряд, потом они стали ложиться по высоте в разных местах, нащупывая нас.
— Ну, началось, мать честная! — не то весело, не то в отчаянии крикнули из соседнего окопа.
Ответила наша артиллерия. То в одном, то в другом конце села вспыхивали разрывы. Загорелось несколько домов. Приступил к делу и я. Мне было приказано пристрелять поворот большака.
В эту минуту на окраину села вышли немецкие танки. Вот уже они рассыпались по маковому полю.
— Девять, десять… пятнадцать… — считал сидевший рядом Селиванов… — Двадцать семь, товарищ старший лейтенант.
Снаряды с бронепоезда рвались между танками. Орудия били сосредоточенным огнем. По танкам стреляли теперь все батареи.
Только воину понятно напряжение решающей схватки. Это напряжение всех чувств доходит до холодного спокойствия, когда человек весь превращается в зрение, в слух, с предельной ясностью работает мозг.
Танки шли на полной скорости.
Через каждую минуту я давал команду на бронепоезд уменьшать прицел орудий на три-четыре деления.
— Горит! — радовался Селиванов. — Танк горит!
Один из передних танков ярко запылал, потом окутался черным дымом и остановился, как вкопанный. Вслед за ним загорелось еще два танка, еще один…
— Молодцы! — возбужденно кричал Селиванов. — Это же Кошкин бьет!
Уцелевшие танки рвались к высоте. За ними, рассеявшись по полю, перебегала пехота. Когда напряжение достигло предела, когда, казалось, ничто уже не удержит противника, где-то сзади послышался странный шум, похожий на продувку паровозного котла. Несколько секунд спустя поле, танки, люди — все стало накрыто сплошными разрывами.
— Катюша! — ожили наши окопы.
Над высотой победно понеслось мощное «ура». Наши поднимались в контратаку.
В окоп неожиданно ввалился связной от командира дивизии и передал мне пакет. В восьми километрах от нашей высоты противнику удалось прорваться и окружить один из полков. Бронепоезду приказывалось немедленно пойти на выручку.
В укрытии нас ждала штабная машина. Через десять минут мы были уже на бронепоезде. Там знали о приказе и приготовились к отправлению. По необычному блеску глаз, по точным движениям людей можно было понять, что все возбуждены предстоящим выходом на открытую позицию. Но Кошкин нашел нужным все-таки спросить Селиванова:
— Ну как, Иван Лукич, видал живых гитлеровцев?
— Нет, — прищурился Селиванов, — мертвых видел, а живых не пришлось.
И торжествующе посмотрел вокруг. Первый раз последние слова остались за ним.
Была подана команда к отправлению.
Зашипел пар, и весь бронепоезд затрясло на месте мелкой дрожью.
«Нервничает, — подумал я о Кривицком, — пару сразу много дал».
Поезд тронулся с места и, с каждой минутой набирая скорость, помчался вперед.
Один за другим мелькали телеграфные столбы, все чаще колесный перестук, по бокам — окопы наших позиций.
Проехали высоту, скрывающую нас от глаз противника, и вырвались на простор. Теперь вокруг, насколько хватал глаз, виднелось ровное, щедро залитое солнцем поле. Впереди бой. Шума боя мы пока еще не слышали из-за стука колес, но уже было видно кипенье разрывов.
Ехать на большой скорости опасно — можно неожиданно наскочить на поврежденный рельс. Но другого выхода нет. Бронепоезд был теперь на виду. Нельзя терять ни минуты.
— Путь исправен! — через каждые полминуты докладывал впередсмотрящий, держа руку на рукоятке стоп-крана.
Расстояние, отделяющее нас от поля боя, стремительно сокращалось. В стереотрубу уже можно различить копошащихся людей по обеим сторонам насыпи.
Это был противник.
Иногда немцы застывали на месте, потом продвигались в одном направлении. Было ясно, что противник, делая перебежку, сжимал кольцо окружения.
Надо сбавлять ход.
Я подал команду:
— Скорость пять километров!
Немного спустя:
— Приготовиться к бою! Пятому и шестому орудиям — трубка на картечь! Огонь!
Все потонуло в сплошном грохоте. Орудия Кошкина и Селиванова били по огневым точкам врага. От тяжелых снарядов то справа, то слева от насыпи взлетали в воздух исковерканные орудия и минометы.
Ошеломленный противник бежал, оставляя на месте убитых. Стрельба откатывалась дальше и дальше от железной дороги. Из-за кустов лесопосадки показалась первая группа окруженной части, а вслед за нею одно за другим начали выходить подразделения. Проходя мимо, они радостно махали нам винтовками, пилотками.
Противник, опомнившись, начал пристрелку по бронепоезду. Все ближе, ближе ложились снаряды. Иногда, после особенно близкого разрыва, осколки барабанили по броне. Чтобы усложнить врагу пристрелку, я приказал маневрировать взад и вперед по триста-четыреста метров.
Пристрелка усилилась. Противник, видимо, решил расправиться с бронепоездом и подтягивал новые и новые крупные орудия. Наконец за посадкой взвились три зеленые ракеты. Это был сигнал. Значит, последний наш взвод вышел из окружения.
Пора уходить. Я подал команду к отправлению и сразу услышал тревожный голос с задней бронеплощадки:
— Поврежден путь!
Приказав продолжать «качающиеся» движения, я бросился на заднюю бронеплощадку. Весть о повреждении пути мгновенно облетела весь экипаж.
Орудийные расчеты продолжали стрельбу, но на лицах людей была тревога.
На задней бронеплощадке у смотровой щели собралось несколько человек. Увидев меня, они уступили место.
— Кто там? — спросил я, увидев, что на месте повреждения кто-то работает.
— Селиванов, — тихо ответил Кошкин.
— Что, разве помоложе не нашлось? — укоризненно спросил я.
Артиллеристы виновато молчали.
— Да он не дал никому и опомниться, — ответил за всех Кошкин. — Только сообщили о повреждении, он схватил лом, ключи — и туда. А больше никому не разрешил выходить. Повреждение, говорит, небольшое. Накладки сорвало, и рельс немного приподнялся.
Мы подъехали к месту повреждения. Селиванов повернулся в нашу сторону, и я увидел его перекошенное, как мне показалось, от напряжения, лицо с прилипшими к губам усами. Один конец лома он просунул под рельс, на другой навалился всем телом и пытался втолкнуть болт в отверстие накладок.
— Разрешите помочь? — попросил Кошкин. — Видите, он устал.
— Подожди, — отстранил я его, — вдвоем можете привлечь внимание противника.
Я приказал не подъезжать близко к месту повреждения, чтоб снарядом, предназначенным для бронепоезда, не накрыло Селиванова.
Мы снова стали удаляться, «уводя» за собой разрывы снарядов. По вялым движениям Селиванова было видно, что он выбивается из последних сил.
— Я иду на помощь, — решительно заявил Кошкин, когда мы снова приблизились к Селиванову.
Я молча кивнул головой.
Кошкин кубарем скатился в приоткрытый люк и, не пригибаясь, побежал.
Я наблюдал за ними в бинокль. Было видно, как Селиванов, на мгновение приостановив работу, посмотрел Кошкину в глаза. Потом протянул руку. Кошкин, отстранив Селиванова, вскочил во весь рост и принялся за работу. Заправив ломом рельс на место, Кошкин сел на него и стал заворачивать ключом гайки. Несколько раз отстранял тянувшегося к нему на помощь Селиванова.
Немного спустя Кошкин поднял вверх руку:
— Путь исправлен!
Потом он наклонился к лежавшему между рельсов Ивану Лукичу и потащил его в сторону. «Что с ним?» — в тревоге подумал я.
В последний момент, когда бронепоезд замедлил ход, чтобы принять через люк Селиванова и Кошкина, в бок бронеплощадки угодил большой снаряд. От сильного звона зашумело в ушах, словно каждого из нас ударили прикладом по каске. Затрещали доски в стенке, вагон сильно наклонился, вминая в землю шпалы.