После ночи — утро

— Товарищ старший лейтенант, — обратился ко мне Селиванов. — Поговорить хочу.

— Поговорим после, а сейчас приказ выполняйте.

— Есть, — вяло козырнул Селиванов и пошел к бронепоезду.

— Ты там у лейтенанта бинокль попроси на живых немцев посмотреть! — крикнул ему вдогонку Кошкин.

Но Селиванов не обернулся.

Наблюдательный пункт нужен был нам для корректировки артиллерийской стрельбы.

Бронепоезд, защищенный броней, должен выезжать на открытое место и стрелять прямой наводкой. Такая стрельба, как известно, дает наилучшие результаты. Каждый наводчик видит свою цель, а снаряды с прямого выстрела почти не имеют рассеивания. Бронепоезд со своим мощным автоматическим вооружением представлял большую силу. Обычно он вырывался из укрытой засады на передовую, бил по заранее намеченной цели, сеял панику и, пока противник успевал приготовиться к отпору, убирался восвояси. Эти налеты были очень рискованными. Ставилась на карту жизнь всего экипажа. Командование считало, что на нашем участке фронта пока нет большой необходимости рисковать бронепоездом, и нас использовали как обыкновенную артиллерийскую батарею — мы стреляли с закрытых позиций. На нашем счету за четыре месяца боев было немало уничтоженных огневых точек противника.

Но все это не устраивало экипаж. Стрельбу с закрытой позиции он считал будничным делом и рвался в настоящий бой. У старшего сержанта Селиванова, кроме того, были свои личные счеты с фашистами. В первые месяцы боев погиб его сын Андрей, служивший в Перемышле.

Получив извещение о гибели сына, Иван Лукич потребовал, чтобы его немедленно отправили на фронт. Как лучшего сталевара, его не хотели отпускать с завода, да и годы его к призыву не подходили.

Тогда он решил прибегнуть к крайнему средству. Пошел в военкомат и заявил, что без повестки на призыв оттуда не уйдет.

Его убеждали, ругали — он стоял на своем.

Военком сначала разозлился, но потом, решив, что от Ивана Лукича все равно не отделаешься, приказал выписать ему повестку.

У нас на бронепоезде Селиванов появился необычным образом.

Это было в феврале 1942 года. По пути с Кавказа на фронт мы стояли на небольшой станции Тополи. В середине дня часовой заметил подозрительного человека в форме старшего сержанта с большими, свисающими вниз рыжими усами. Этот человек с подозрительной внимательностью рассматривал бронепоезд. Он то подходил совсем близко, то удалялся на соседний путь и, став на рельсы, разглядывал орудия. Потом вдруг подошел к головной бронеплощадке и залез под броню.

У часового не осталось никакого сомнения.

— Стой! — закричал он. — Руки вверх!

Усатый человек сидел под вагоном на рельсе. Одной рукой он измерял толщину брони спичечной коробкой, другой, взяв камешек, сдирал с брони краску.

— Руки вверх! — загремел часовой. — Стрелять буду!

— Как же я тут руки задеру, чудак ты человек? Низко ведь, — спокойно ответил тот.

— Вылезай! — приказывал часовой, оторопев от спокойного голоса.

И когда усатый человек вылез из-под вагона, лицо его светилось такой открытой радостью, словно он вдали от Родины встретил близкого человека.

— Наша броня — магнитогорская. Вишь где довелось встретиться, — сказал он, любовно поглаживая холодный металл.

Через несколько минут старший сержант стоял перед моим столом.

— Вы бы сначала представились, а потом бронепоезд осматривали, — сказал я Селиванову, посмотрев направление из штаба.

— Я — доброволец, — с достоинством ответил он, — мне поглядеть надо, где служить буду.

— Ну, поглядели?

— Поглядел. Я, можно сказать, в родной цех попал. Проверить надо, как наша броня испытания выдерживает, да и свою старую артиллерийскую специальность я еще не забыл.

На бронепоезде Иван Лукич Селиванов смотрел на все хозяйским взглядом. Общительный по натуре, Селиванов быстро сдружился со всем экипажем. Не ладились отношения у него только с сержантом Кошкиным — командиром второго орудия.

Пушки у них были одного калибра — наибольшего на бронепоезде, располагались на одной бронеплощадке друг против друга. А вот дружбы между сержантами не получилось.

Слесарь Мичуринского паровозоремонтного завода Кошкин был лет на восемь моложе Селиванова. Он относился к числу тех людей, которые во всем, даже в своем горе, умеют находить смешные стороны. Любил Кошкин особо потешиться над теми, кто злился на шутки. Больше всех доставалось от него Селиванову.

Частым поводом для его насмешек были усы Ивана Лукича. Для своих шуток Кошкин каждый раз находил новый повод.

— Я тебе, Иван Лукич, серьезно говорю: сбрей усы, — подступал он к нему, — погибнешь ты из-за них, ей-богу, погибнешь. — Селиванов медленно багровел. — Зацепишься усом за снаряд — и поминай как звали…

Однажды во время обеда Селиванов не выдержал и запустил в своего истязателя котелок с супом. Кошкин, отряхнув гимнастерку, спокойно попросил, чтоб Иван Лукич бросил ему еще жареное мясо, бывшее в этот раз на второе.

Я несколько раз пытался их помирить. Однако из этого ничего не выходило.

— Я лично ничего не имею против уважаемого всеми Ивана Лукича, — говорил Кошкин, поглядывая на Селиванова.

— А вы как? — спрашивал я другого.

— А что мне против него иметь? — важно ответил Иван Лукич. — Пустозвон да и только.

— Чего ж тогда грызетесь между собой, черт вас возьми? — выходил я из себя.

— Мы? — удивлялся Кошкин. — В жизни этого не было. Селиванов — мой лучший друг. Все могут подтвердить.

— Чтоб я больше от вас не слышал скандалов. Ясно? Вы командиры, на вас солдаты смотрят. И года у вас такие — постыдиться бы пора.

Но как только сержанты выходили от меня, все оставалось по-прежнему. И я решил, что тут ничем не поможешь. Впрочем, их служебные взаимоотношения были совсем другими. Подойдет иногда Иван Лукич к орудию Кошкина, покачает прицельную панораму и скажет:

— Ты что же, командир, собрался снаряды на удобрение по полю рассеивать? Разве не видишь, защелка ослабла?

Кошкин сразу напускался на своего наводчика:

— Сколько раз тебе говорить, чтоб пружину сменил! Не стыдно тебе перед соседями глазами моргать?

— Всегда надо проверять, как твое приказание выполняется, — поучал Иван Лукич и отходил.

Я знал, что Селиванов привык к бронепоезду, сроднился с его экипажем, но обещание старшего сержанта уйти в пехоту меня встревожило. Уйти с бронепоезда он, конечно, не мог, но упорно стал бы добиваться своего. И я нарочно послал его на наблюдательный пункт, зная, что сегодня бронепоезд вступит в бой. Пусть Селиванов убедится: мы не зря «коптим небо».

Вечером мне сообщили, что противник готовится к большому наступлению. Он, видимо, не хотел мириться с потерей двух железнодорожных станций и выгодных позиций. Путь впереди исправили, и бронепоезд занял намеченное заранее место.

В три часа утра я был на наблюдательном пункте. Он был почти готов. Над вырытой щелью с ответвлениями для связистов и наблюдателей положены два наката бревен. Селиванов со своими людьми заканчивал маскировку. Солдаты носили из расположенной метрах в тридцати рощи ветви и закрывали ими свежую землю. Когда все было закончено, я отправил лишних людей на бронепоезд. Со мной остались два связиста и Селиванов.

Начинало светать. На всем участке фронта стояла тишина. С высоты было видно далеко.

В сизой дымке тумана вырисовывались очертания большого села Песчаное. Там был противник. От села на станцию Шебелинка, занятую нашими войсками, тянулся большак. По выходе из села он круто поворачивал в нашу сторону и скрывался где-то за рощей.

Первые лучи солнца скользнули по верхушкам деревьев, одев их в золотые короны, потом осветили высоту, и скоро вся местность засветилась, засверкала.

Оказалось, что по всему полю, от подножия высоты до большака, цвел красный мак, а село Песчаное утопало в свежей зелени садов. И захотелось, чтобы эта тишина не нарушалась больше орудийными разрывами и пулеметной трескотней, дикими криками атакующих и предсмертными воплями раненых. Спуститься бы вниз, окунуться с головой в цветы и вдыхать, вдыхать их пьянящий аромат.