Страница 19 из 58
— Прелестные юные создания, — вздохнул он, глядя на висевшие на стене фотокарточки. — Дай Бог, чтобы на балу в них влюбились честные малые, толковые, покладистые, работящие, и чтобы приглашение на танец обернулось чем-нибудь посерьезнее.
Из чистого любопытства — вор отворил шкаф и, подсвечивая себе фонарем, занялся исследованием его глубин. Он развернул фланелевые панталоны, отделанные понизу фестончиками, затем рубашки из льняного полотна; все это дышало такой чистотой и целомудрием, что его прошибла слеза. В благоговейном восторге он снял свой цилиндр и черную бархатную полумаску и проговорил сдавленным голосом:
— Наивные панталоны с фестончиками! Белоснежные рубашки и вы, невинные девические комбинации, как пленительна ваша скромность для сердца, израненного суетным светом! Касаясь этих сокровенных, но таких добротных вещей, я чувствую, как в душу закрадываются честные намерения. Семейные добродетели до того меня растревожили, что я готов уже отказаться от грешной беспутной жизни и провести остаток дней скромным чиновником по ведомству Регистрации.
Он предавался этим благочестивым грезам, а сам машинально перебирал в шкафу белье. Вдруг под стопкой носовых платков он нашарил пару фаянсовых копилок: на одной было написано: «Приданое Мариетты», на другой: «Приданое Мадлены». Он вытряхнул содержимое себе в карман и тут спохватился.
— Нужно во что бы то ни стало отделаться от этой привычки.
Деньги снова оказались в копилках, и у него стало легко и весело на сердце. Поистине, честность сама по себе награда.
«Решено, — подумал он, — отныне с жизнью светского вора покончено».
Он почувствовал, что валится с ног — шутка ли, такой волнительный день. Не было еще и десяти, и он решил, что вздремнет на месте, пока не вернутся хозяева. Он растянулся на кровати в девичьей спальне и провалился в сон. Вор уже заведовал канцелярией в каком-то важном департаменте, а в петлице у него красовался орден Академических пальм — как вдруг его разбудил сердитый голос. Он подошел к окну. Какой-то человек сидел на корточках перед входной дверью и брюзжал, явно не в духе:
— И все-таки я отлично помню, что закрыл дверь и положил ключ под коврик. Здесь бы ему и лежать, а вот поди ж ты…
Незнакомец пошарил еще немного под ковриком и опасливо заметил:
— Видно, жена вернулась, не иначе… Ох и попался же я…
Он позвонил в дверь, сперва несмело, затем обрывая шнурок. Ишь, бедолага, подумал вор, ему бы до спальни дойти, а наверх он не поплетется; он сбросил вниз ключ и снова залез под одеяло.
«Покемарю еще часик-другой, — зевнул он, — глядишь, и выйду в начальники. Знаем мы, что такое мамаша, у которой две дочки на выданье: пока все свечи не прогорят, не уйдет с бала».
Но только он вернулся в свою канцелярию, как в комнату вошел хозяин дома и включил свет. Вор-джентльмен уселся на кровати и захлопал себя по карманам — куда же запропастился пузырек с хлороформом, — но гость вдруг вскрикнул и бросился ему на шею:
— Сынок! Вот ты и дома, вернулся-таки спустя восемнадцать лет!
Уж не всплакнуть ли мне, раздумывал светский вор. Восемнадцать лет — а значит, подсчитал он, сейчас ему все тридцать пять: ишь обрадовал. Но надо же, как совпало.
— Мне не хотелось бы ранить ваших чувств, — начал он, — но вы точно уверены, что признали сына?
— Признал ли я тебя? Еще бы! Голос крови — не шутка.
— Голос крови — оно конечно, — согласился вор. — Однако же он может и ошибиться, и тогда…
— Да никакой ошибки! Ты и впрямь мой старшенький, ты и впрямь мой сынок Рудольф!
— Рудольф… Не спорю. Припоминаю нечто подобное. И все же…
— И у тебя еще родинка на сгибе правой руки, светлая такая…
Тут уж у Рудольфа не осталось сомнений. Последовали долгие объятия, в голосе у обоих дрожали слезы.
— Дорогое мое дитя, — говорил отец, — а я уж и не чаял тебя увидеть; как долго ты пропадал…
— Ах, отец! Я же знал, что найду ключ под ковриком…
— Кстати о коврике, не вздумай ляпнуть при матери, что я пришел в три часа ночи… Не поймет, поди, что можно так засидеться за бильярдом. Она, видишь ли, повела твоих сестер на бал в ратушу, ну а я тем временем решил перекинуться с приятелями в манилью.
— Вы, кажется, говорили о бильярде…
— Ну в бильярд, в бильярд. Начали с манильи — кончили бильярдом. В любом случае, скажи матери, что в полночь я уже был дома — что тебе стоит сделать ей приятное.
Рудольф скрепя сердце пообещал. Уж таким он стал честным, что не мог теперь солгать даже во благо.
— Вы сказали — сестры. Уж не те ли это хорошенькие девушки с фотографий? Они немало изменились, пока меня не было дома, и, по правде говоря, я едва их узнал.
— Ничего удивительного, ведь старшая появилась на свет год спустя, как ты уехал. Мы так огорчились, когда ты внезапно исчез, что мать не оставляла меня в покое, пока Небо не послало ей ребенка. Она была страшно разочарована — уж очень ей хотелось мальчика — и решила попытать счастья еще разок. Но судьба к нам явно не благоволила, ведь жена опять произвела на свет девочку, которую назвали Мариеттой. Нелегко мне было остаться без сына, но хватило все же ума не слушать твою мать: наплодила бы мне десяток девок, как пить дать, лишь бы наконец получился мальчик. Слава Богу, хватит с нас этих двух пигалиц — только и делай, что гони монету!
— Отец, — вздохнул Рудольф, — как бы тяжело нам ни приходилось, нам никогда не расплатиться сполна за святые семейные радости.
— Святые семейные радости, — невесело хмыкнул отец. — Сразу видно, что сам ты их и не нюхал. Попробуй прокорми четыре рта на девятьсот франков в месяц — живо бы отрезвел…
Он с завистливым восхищением оглядел плащ и цилиндр сына и прибавил:
— Хорошо болтать о семейных радостях тому, кто холост и кто может купить себе шляпу, как у тебя… Утешусь хоть тем, что ты зашибаешь деньгу. Ты, кстати, еще не рассказывал мне, кем работаешь…
Рудольф без промедления выпалил:
— Должен признаться, отец, что со вчерашнего вечера я сижу без дела. Стыд и срам, да и только. Ведь мне отлично известно, что праздность — мать всех пороков.
— Что ж, сынок, пословица дельная, и забывать о ней не след. Но ты уж больно суров: корить себя в праздности, если только вчера лишился места… Да у тебя, верно, и отложено кой-чего на черный день.
— Кое-что имеется. Миллионов пятьсот франков в наличных и в движимом имуществе, и примерно столько же вложено в разные промышленные и торговые предприятия.
У отца горло перехватило от волнения. Он рухнул на стул и сорвал с себя накладной воротничок.
— Ах, сыночек-сыночек! — пролепетал он. — Подумать только, а ведь я хотел пустить тебя по Дорожному ведомству… Родители порой здорово виноваты перед детьми… Но каким чудом ты сколотил такое завидное состояние?
— Какие тут чудеса. Я стал светским вором, а когда наловчился, дела быстро пошли в гору.
— Светский вор, — папаша слегка растерялся, — мой сын — светский вор?.. Вор из высшего света, ну да… Из высшего света и миллиардер.
— Не тревожьтесь, — сказал Рудольф, — вчера вечером я решил уйти из профессии. Отныне я хочу стать честным человеком и посвятить себя тихим радостям домашнего очага.
Отец воздел руки и возвел глаза к небу: да простятся блудному сыну все прегрешения молодости.
— Раз уж ты остепенился, — возгласил он, — я и знать не хочу о том, что было. Знаю только, что ты миллиардер и примерный сын…
— Конечно, — согласился Рудольф, — я примерный сын и, надеюсь, сумею это доказать; но я больше не миллиардер. Уж не думаете ли вы, что я оставлю себе бесчестно нажитое? Что толку распинаться о добродетели, если я не отдам все, что награбил; а когда я со всеми рассчитаюсь, мне останется только сожалеть о содеянном и молить о прощении.
Тут Рудольф достал из жилетного кармашка стальные часы, которые он стащил на первом этаже, и с величайшим смирением протянул их отцу. Но отец любовно оттолкнул их и объявил сыну, что весь дом к его услугам: распоряжайся, как хочешь.