Страница 13 из 58
Однажды вечером, ужиная вдвоем с матерью, Розелина выглядела особенно возбужденной. То краснея, то бледнея, она нервно смеялась, и лишь целомудренная сдержанность, привитая хорошим воспитанием, помогала ей совладать с волнением. Покончив с трапезой, она подала матери руку, подвела ее к окну и распахнула его настежь.
Вечерело; ласковый ветерок овевал Монмартр, с площади Тертр доносились звуки музыки. Мадам Дюпен слабо вскрикнула: на той стороне улицы золоченая вывеска «Добрых соседей» исчезла, ставни были закрыты, а над баром мягко светился номер рядом с красным фонарем.
— Моя дорогая, — прошептала мадам Дюпен, — моя дорогая…
— Цезарь хотел сделать тебе сюрприз, мама. Фонарь повесили после закрытия магазина.
Наступила минута проникновенного молчания. Мадам Дюпен, едва не лишившись чувств, влажными от волнения глазами неотрывно смотрела на фонарь:
— Будь жив твой бедный папа, как бы он тоже порадовался!
Поднявшись в ранний час, все бывшие клиентки «Добрых соседей» выстроились в ряд у дверей церкви, чтобы поздравить молодоженов.
Когда они увидели сияющую чету, выходившую из церкви, по толпе пробежал долгий восхищенный гомон, не лишенный нотки грусти, ибо многие из этих несчастных, вернувшись, увы, к своему жалкому уделу, невольно думали, что истинное счастье в этом мире достается лишь ценой хорошего поведения.
Тем временем машина увезла новобрачных и вскоре остановилась перед магазином похоронных венков, который мадам Дюпен по такому случаю закрыла. Вышедших из авто супругов приветствовали радостные крики, доносившиеся с другой стороны улицы: пансионерки номера 27 трогательно выражали веру в будущее заведения и желали счастья сквозь опущенные жалюзи.
— Да здравствует хозяйка! Да здравствует мадам Розелина! Да здравствует хозяйка!
После славного обеда, поданного в столовой мадам Дюпен, Цезарь и Розелина отправились через улицу к себе домой. Хотя еще не было и трех часов пополудни, их ждал приятный сюрприз: в гостиной оказалось четверо клиентов. Доброе предзнаменование!
Через год после свадьбы Розелина родила чудесного мальчика, которого назвали Фелисьеном, в честь деда. Мы не станем описывать счастье этой дружной и трудолюбивой семьи, добавим только, что Фелисьен не посрамил своих родителей, блестяще сдав много экзаменов.
Доспехи
Великий коннетабль лежал при смерти и, чуя смертный час, сказал своему королю:
— Государь, на смертном одре душа моя скорбит, жестокое раскаяние терзает ее, ибо осенью прошлого года, вернувшись из военного похода, я склонил королеву изменить супружескому долгу.
— Хорошенькое дело! — вскричал король. — Да если бы я знал!..
— Я вижу, ваше величество никогда не простит мне…
— Э-э, согласитесь, Гантюс, дело-то весьма щекотливое… С другой стороны, раз вы умираете…
— О ваше величество, вы так великодушны! Случилось это вот как: выйдя из караульного зала и еще не успев снять доспехи, все во вмятинах от ударов, полученных в боях на службе вашему величеству, я заблудился и бродил по дворцу в поисках выхода. Тут-то я и встретил ее величество — она сидела у камина и что-то вышивала на тонком белом полотне.
— Наверно, рубашку мне на день рождения… две цифры в гирлянде из ромашек?
— О государь, мне так неловко… но это и вправду была та самая гирлянда. Я, солдат, не так часто бываю при дворе и потому не сразу узнал нашу милостивую повелительницу в очень красивой, статной молодой женщине с таким нежным лицом…
— Хватит, Гантюс, ваши похвалы попахивают кощунством!
— Я спросил у нее, где выход, она ответила с восхитительной любезностью, и тогда я галантно заговорил с ней и стал — проклинайте меня, как хотите, государь, — стал слегка с ней заигрывать. Признаться, латные рукавицы я к тому времени уже снял. Но разве мог я догадаться…
— Если не знаешь, можно ошибиться, — согласился король.
— Королеву подобные вольности, никак не предусмотренные придворным этикетом, весьма удивили, но обороной ей служила лишь прелестная стыдливость. Лицо ее залилось краской, я же как истинный вояка упорно стремился к цели и продолжил штурм. Ну, ваше величество знает, как это бывает…
— Да уж конечно, распускать руки — дело нехитрое. Но позвольте, вы же сказали, что на вас были боевые доспехи?
— Увы, государь…
— Ха-ха!
— Я сказал «увы», но не хотел бы, чтобы ваше величество неверно истолковали мое сожаление — ведь именно благодаря доспехам предательство и совершилось, и вы сейчас поймете, каким образом. В конце концов я узнал королеву по медальону, который она носила на груди: медальон раскрылся, и я увидел в нем портрет вашего величества. О, почему я в тот же миг не обратился в бегство! Но меня разгорячили первые маневры, щеки под полуопущенным забралом пылали, и, сам не знаю как, этот лихорадочный пыл подсказал мне коварный план. Тусклый сумеречный свет плохо освещал комнату, да еще огонь в камине мерцал, и его пляшущие отблески искажали очертания предметов и лиц.
Король нетерпеливо дернулся, и Гантюс извинился за многословность:
— Я говорю это не ради поэтических красот, а чтобы объяснить, в силу какого стечения обстоятельств мой обман удался. Что до лирики, я сам ее терпеть не могу и всякий раз, когда заставал какого-нибудь лейтенантишку за кропанием стихов, без разговоров влеплял ему пятнадцать суток гауптвахты. У меня не забалуешь!
— Да полно, Гантюс, переходите к делу! Помрете же с минуты на минуту.
— Слушаюсь. Королева в смятении вырывалась из моих железных объятий, и тогда я отпустил ее и сказал, подделываясь под голос вашего величества: «Как, сударыня, разве вы не узнаете своего любящего супруга в воинских доспехах?»
— Гантюс! — воскликнул король. — Вы гнусный солдафон! Подлый предатель!
— А что я говорил вашему величеству! Вот видите…
— Ну а потом?
— Королева просияла, хотя в глазах ее мелькнуло удивление. Мы с вами, государь, несколько различного сложения. Я повыше и пошире в плечах.
— Ну разве что самую малость, Гантюс.
— Вот именно, поэтому нетрудно обознаться, и доказательство тому…
Коннетабль в смущении потупился. Повисла пауза.
— И что же дальше? — прервал молчание король.
— Что дальше? Боже мой! Мне оставалось только задернуть шторы, запереть двери и выкарабкаться из доспехов, которые стали сильно меня стеснять. Кстати говоря, проделать это в потемках оказалось нелегкой задачей.
— А что Адель?
— Королева Адель… что мне сказать вам, государь… было темно, и в такие минуты обычно себя не помнишь. В одном могу поручиться вашему величеству: королева не заподозрила подмены. Какое-то время спустя я, так же на ощупь, нацепил латы, шлем — всю амуницию и ушел. Наколенники, представьте себе, надел задом наперед, так что пришлось идти на негнущихся ногах. Забавно, правда?
Король вышагивал взад-вперед по комнате и бурчал сквозь зубы, что он почти обесчещен. Но, будучи от природы человеком добродушным и не склонным предаваться унынию и видя, как терзается его славный полководец, нашел в себе силы подойти к постели больного и милостиво произнести:
— Что ж, Гантюс, как вы, конечно, понимаете, хвалить вас я не стану. Вы поступили очень дурно, и все ваши великие победы едва ли могут искупить эту провинность. Но раз вы уверены, что стоите на пороге смерти, так и быть… Я вас прощаю.
— Государь мой, вы великий монарх!
— Не спорю. И все-таки… ну да ладно. Королева невиновна, а это для меня важнее всего. Вы же умрите с миром. Прощайте, Гантюс, пусть на том свете вам воздастся за все ваши грехи, а я не держу на вас зла.
— Я счастлив, что ваше величество простили меня, и прощение подоспело как нельзя вовремя — у меня начинается агония.
— Действительно, выглядите вы неважно, не стану вас больше беспокоить. Тем более меня ждет ужин во дворце.
Король дружески помахал на прощанье рукой великому коннетаблю и сел в карету, поджидавшую его у порога. Исповедь умирающего немного опечалила его, потому что он нежно любил королеву, окружал ее неустанной заботой (хотя она всегда бывала довольно холодна с супругом) и даже фаворитку завел неохотно, лишь под давлением общественного мнения. По пути во дворец он размышлял о том, что в постигшей его беде ему все же, можно сказать, повезло: королева даже не знает о своем преступлении, а единственный виновник бьется в предсмертной агонии, — так есть ли повод для ревности?