Страница 95 из 110
А еще эта тварь начисто лишена брезгливости.
Помойная яма Фаррейнов была устроена по всем канонам «принципов чистоты». Круглый котлован прикрывался плотным дощатым настилом, по которому можно было ходить. Маленький лючок предназначался для мусора обычного размера. Здоровенный люк ярд на два — для отходов, которые в люк маленький пропихнуть затруднительно. По краям настила были в художественном беспорядке расставлены горшки с цветами, а от досок несло изысканной помесью помоев с фиалками. То ли помост для танцев, то ли слегка подтухшая летняя терраска. Королева Ракканта могла бы гордиться Рицией Фаррейн.
Я кое-как поднял большой люк, распластался на помосте, подсветил себе фонариком с желчью мантикоры и заглянул внутрь.
Поле исследования наклевывалось фантастическое. Яма была полна на три четверти, так что я мог бы коснуться мусорных завалов, если бы вытянул руку и как следует потянулся. Скоро господам Фаррейнам придется вызывать мусорщиков, которые изымут всё это добро и разберутся — что закопать, что сжечь, а что и в дело пойдет.
Фонарь выхватывал слежавшиеся кучки очисток, шкурок, бумаг, щепок, чешуи и прочих остатков человеческого муравейника. Некоторые кучки пошевеливались — наверняка пируют серые собратья. Пахло пока что вполне терпимо: видно, Фаррейны не скупились на отбивающие запахи зелья.
Но вот если я начну ворошить эти залежи — не поручусь, что так и будет. И не поручусь, что какой-нибудь притаившийся внизу кровожадный шнырок не решит попробовать меня на вкус. Можно было бы, конечно, обвязаться веревкой, прикрепить ее конец к ближайшему дереву и спуститься внутрь… но это я оставил на крайний случай.
Вместо этого отправился к старшему садовнику и выпросил на пару часиков кого-нибудь в помощники. А когда мне позволили выбрать — взял парня, которого раньше приметил: певуна и подстригателя кустов. Парень назвался Мэрком, разговорился охотно, оказался местным — нанятым на сезонные подработки из ближайшей деревеньки.
На Мэрка я возложил почетную роль осветителя. Порылся в здешних подсобках и отыскал щуп, при помощи которого мусор от люков распределяли по всей яме.
Скинул куртку, закатал рукава, напялил антидотную маску и у тех же садовников попросил перчатки и фартук.
«Соответствуешь своему имечку, Сорный», — не унимался кузен внутри, когда я открыл второй люк, мелкий, и велел Мэрку светить туда. Садовник осведомился было — что я буду искать, получил туманный ответ, что, мол, всякое интересное, покладисто кивнул и улегся на настил возле своего лючка, напевая что-то развеселое о пиратах и пении сирен.
Кажется, мне светило переслушать весь модный репертуар современной Кайетты. Я в ответ применил арсенал «Разболтай местного». Орудовал длинным щупом в мусорных кучах. Показывал, куда светить — правее-левее. И потихоньку подводил беседу к девочке Милли. Племяннице здешних хозяев. Сироте и приёмышу.
— Сирота, это-то вы в точку сказали, — охотно откликался Мэрк. — Ну, про ту беду, как оно было, все слышали. Они в Союзном Ирмелее жили, Дорми-то, на западе. Как брат госпожи Риции женился, так, стало быть, в то поместье и переехали. А, я слыхал, не сильно-то хорошо и жили — то ли изменяла она ему, а то ли он ей, кто там знает, может, и слухи. Ну, а как полыхнуло-то поместье ночью… Знаете, что говорят, а? Что у хозяйского-то брата жена была… с диким нравом, да! Ну, оно известно — Дар Огня. Вот она вроде как и полыхнула ночью, во время ссоры. Уж так полыхнула, что и залить не успели, всё загорелось-заполыхало! Ну, Мильент… Милли то есть — она как-то выскочила, в одной рубашонке… с куклой, значит. Девять лет девочке было, да… Ну, а потом, стал быть, госпожа Фаррейн с мужем ее сюда и взяли, только, конечно…
Смущение и нежелание сболтнуть лишнего смуглый Мэрк прячет за песенками. Не напевает так насвистывает или выстукивает, даже в перерывах между фразами. Про мудреца и горе, про дитя Энкера, про васильковую деву и «Кого любит Дженни» — на любой вкус. Не парень, а песня.
— Хэй-хэй, ла-лэй… да девчоночка-то вежливая такая, тихая. Часто тут в саду бывает, не нравится ей в доме-то сидеть. Бывает, между деревьями бродит. Песенки вот поёт, частое дело. Что? Да, без надзора, чего надзора-то за ней? У Фаррейнов-то всё гладко, чисто всё, знатные хозяева, да… Ну, было говорят, что-то с горничной какой-то, так… кхм… «Улыбнусь лишь я, хей-ла-лей!»
С возмущенным писком разбегались крысы из тех куч, куда я засовывал щуп — растрясая огрызки, кости, скорлупу и тряпки. Лоскуты, перепутанные нитки и корки, разбитые тарелки — что-то многовато — бинты — тут понятно, склянки, изодранная книга — интересно, что за она…
— Да, ходит, сталбыть… кто ее тут обидит-то, на воле? Это уж скорее… кхм… «Быть может, бродячего любит певца? Он вольные песни поёт без конца…» Вы бы, знаете, спросили соседушек наших. Во-он там имение у них, у Япейров. Недалеко, стал быть, за рощицей. Милли к ним заходит, навроде как, я видал. Может, они чего и вернее расскажут, а мне-то чего пустое судачить? «Так в одной ладони — фальшивый щит, а в другой — настоящий меч…»
Из туманных намеков складывалось, в общем, ожидаемое: Милли здесь не любят, вся забота родственничков — напоказ. А так-то девочка предоставлена себе и старается поменьше бывать в доме. И ей это позволяют… в десять-то лет, вот что интересно.
Мэрк, насвистывая под нос что-то про встречи с красавицей-нойя под луной, поворачивал фонарь, куда укажут. А я следовал за фонарем и перетряхивал, перерывал чужие следы жизни с гнилостным душком: флакончики и салфетки, изорванные перчатки, стоптанные туфли и сапоги прислуги, куриные перья, засохщие цветы… И вглядывался, как мог, пристально, в то, что расстилалось под ровным желтым светом фонаря.
И потому чуть было не проморгал глаза. Свет фонаря отразился и скользнул по ним — и я увидел, что они пялятся из темноты, широко раскрытые. Потом почувствовал крысиной шкуркой злобный, пристальный взгляд, увидел огонёчки в другом месте, в темноте, совсем близко, под собой, сообразил рвануться назад, не выпуская щуп.
Серая здоровенная тварь прыгнула снизу, норовя вцепиться в лицо. Почти выскочила из люка — но я на чистых инстинктах перехватил щуп в левую руку и вмазал холодовой удар с правой. Тварь с резким визгом перекувыркнулась в воздухе, и я успел еще как следует наподдать ей древком щупа.
— Это кто был-то? — с недоумением осведомился Мэрк. Руку с фонариком он из люка выдернул и в люк теперь поглядывал с опаской.
— Брат, — проворчал я сквозь зубы. — Крысиный вожак. Здоровенный. Опекает своих. Ладно, дай-ка я еще взгляну кое на что. Это недолго.
Показал Мэрку — куда светить — перехватил щуп покрепче и устроился на помосте поудобнее.
Садовник начал было опять напевать про счетики, но тут же и смолк, выдав озадаченное: «А эт-т-то что за чертовщина такая?»
Глаза в свете фонаря пялились особенно пристально. Налитые и печальные, неживые. Кукольные, сверлящие глаза на изуродованном, изрезанном лице. Пониже лица была скрученная шея. А волосы спалены. Я пошевелил щупом повнимательнее — и рядом нашлась еще игрушка. Фигурка единорога, расплавленная и опаленная. И выпотрошенная лоскутная собачка — разбросала тряпье-внутренности по мусорной куче. Перемешала с остальными — такими же покалеченными, изодранными, изуродованными.
Наверное, если рыться дальше — тут можно еще найти много таких несчастных игрушек, только толку-то?
Я подгреб последнюю жертву — куклу с изрезанным лицом — поближе, поглядел в бессмысленные голубые глаза… выдохнул, положил щуп на помост, закрыл люк. Сделал жест Мэрку: убирай фонарь и люк закрывай.
Хотелось закурить водную трубку. Или глотнуть чего покрепче. Но пришлось подниматься, стягивать перчатки и маску и делать внушение садовнику: ни слова о том, что мы видели, понятно, нет? Да вот тебе пару серебряных рыбёх — в особенности за молчание.
Мэрк понял с пятого на десятое, но монеты принял с особой благодарностью и убрался, напевая себе под нос про щедрую руку дающего. Надо же, и песенность не отбило. У меня отбило в том числе аппетит, так что я в кои-то веки не жалел, что пропустил обед.