Дневник путешествия Ибрахим-бека

— Как это сделать, право не знаю, — заметил он. — Если бы требовался посредник, чтобы подать прошение по какому-нибудь делу, этому можно было бы помочь. Но такого человека, который взял бы вас за руку и отвел на прием к министру, я не знаю.

— А что это за человек, который может быть полезен при подаче прошения, и как его зовут?

— Вам нет надобности знать ни имени его, ни кто он. Это мой хороший товарищ. Все министры и государственные деятели с ним очень считаются. В нашей стране посредничество — обычное дело. Если кому-нибудь в Тегеране нужен в деле посредник, он обращается ко мне. Я, взяв с него десять-двенадцать туманов, передаю их тому человеку, а он уж устраивает дело. После завершения — десятая часть суммы поступает мне.

— Друг, — сказал я, — я дам тебе два тумана и тому человеку столько, сколько ему положено. А дело труда не составит: я хочу, чтобы ты только показал мне этого человека.

— Хорошо, согласен. Но сначала следует известить его, и, если он не откажется, завтра пойдем к нему. Я уверен, что он согласится. Это хороший человек, к тому же турок и любит всех турков.[101] Он весел, остроумен и спесивость, по его убеждению, тот же грех, что и кощунство.

С этими словами господин Мешеди Хасан Кермани удалился. На следующий день в четыре часа он снова наведался и сказал:

— Я видел этого посредника и уладил дело. С богом, пойдемте!

С этими словами мы отправились. Шли мы долго и, наконец, достигли узкой и темной улочки. Во мне зашевелились смутные опасения, и я подумал, что напрасно не взял с собой Юсифа Аму. Но, положившись на бога, я пошел дальше, и мы достигли конца улочки.

Мой спутник постучался в какую-то дверь, она открылась. На пороге стоял старик лет семидесяти в войлочной шапке, обмотанной повязкой. У него было темное лицо и рыжая крашеная борода. Заметно было, что он немало повидал в жизни горя. Зубы у него все выпали, полупотухшие глаза глубоко запали. Его грязная одежда не поддавалась никакому описанию — невозможно было разобрать, какой первоначальный цвет имела материя этого одеяния.

— Хаджи-хан изволили прибыть? — осведомился Мешеди Хасан.

— Да, пожалуйте. Он ждет вас.

Только мы вступили на лесенку, ведущую в комнату, в нос мне бросился запах водочного перегара. Можно было подумать, что прихожая дома не подметалась со времен великого Ноя; это была настоящая свалка мусора.

Мы переступили порог комнаты, старик поднял занавеску, и я вдруг увидел небезызвестного хаджи муллу Мухаммада Али, который с важностью восседал в центре помещения. Узнав друг друга, мы оба оторопели. Забыв в рассеянности даже поздороваться, я смог лишь невнятно пробормотать:

— Братец, сколько лет не встречались! Не ожидал увидеть тебя ханом!

Он тоже был потрясен, но при своей редкой находчивости нашелся быстро и громко воскликнул:

— Добро пожаловать, Ибрахим-бек, добро пожаловать! Проходите, проходите!

Он поднялся с места, пожал мне руку и обнял меня. Но я все еще не мог говорить; он один продолжал сыпать какие-то персидские фразы, и хотя я пытался заставить его сесть, но он все равно поднимался.

В конце концов, как-бы поглаживая бороду, он перекрыл рукой рот и незаметно шепнул мне, чтобы я ради его жизни ничего не говорил о нем, не губил бы его. Я понял, что он опасается Мешеди Хасана и боится, как бы в глазах этого человека кто-нибудь не уронил его достоинства. Тогда я сообразил, наконец, что надо изменить обхождение, и стал делать реверансы: «окажите честь», «ваш просвещенный ум», «будьте любезны», почтительно обращаться к нему — «ваша милость».

Вижу, и мулла переменился и, немного успокоившись, снова принял важный вид. После обмена любезностями он засыпал меня вопросами:

— Что новенького в Каире? Как ладит вице-король с консулом? Вы, конечно, встречались в Стамбуле с посланником, что он поделывает? А наместником в Тифлисе по-прежнему граф Шереметьев? Это мой хороший друг. Халил Эффенди, турецкий консул, все еще там? Превосходный, благородный человек! А как идет торговля у иранцев в этих городах?

На все эти вопросы я со всевозможной обходительностью отвечал, что, мол, такой-то и такой-то поживает так-то и так-то.

После получасовой беседы в таком роде я решил, что пора кончать, и, почтительно отвесив поклон, направился к выходу. Но мулла снова позвал меня и, когда я вернулся, тихо прошептал мне на ухо:

— Завтра вечером приходите сюда же. В одиночестве мы поужинаем и обсудим все вопросы, которые вас огорчают и волнуют.

— С удовольствием, — отозвался я. — А Юсифа Аму можно привести?

— Ну что же, тем лучше, приведите и его.

На этот раз, попрощавшись окончательно, я вышел. Когда мы с Мешеди Хасаном уже дошли до базара, я сказал:

— Завтра мы не будем вас утруждать. Мы решили пойти в баню.

Конечно, я не сказал ему о том обещании, которое дал хаджи-хану, и мы вернулись домой.

С нетерпением ждал я на следующий день наступления вечера, чтобы отправиться к хаджи-хану и наконец дознаться, каким образом этот хаджи мулла Мухаммад Али стал вдруг ханом и как это он умудрился сделаться посредником в подобных делах?

Теперь нужно хотя бы вкратце рассказать читателю о судьбе того хаджи муллы Мухаммада Али, а также об обстоятельствах моего знакомства с ним, дабы стало понятно, кого я приветствовал так почтительно, войдя к нему, кому отвешивал поклоны по уходе и кто удостоил меня разрешением явиться снова.

Однажды в Каире, когда я помогал отцу в его делах, на его имя из Египетского порта [т. е. Александрии] пришла телеграмма такого содержания: «Хочу засвидетельствовать вам мое почтение. Если вы сейчас в Каире и не возражаете, сообщите». Подпись «Джафар Тебризи».

Покойный отец сказал:

— Это один из моих уважаемых друзей. Наверное, он едет на поклонение святым местам. Ответь ему: «Пожалуйста, приезжайте, жду вас».

Вечером я пошел на железнодорожную станцию, чтобы встретить гостя. Когда вагон остановился, я увидел муллу Мухаммада Али в сопровождении четверых спутников; это были его веселые собутыльники и слуга, взваливший на себя все вещи.

Потом до нас доходили слухи, что он жил в Стамбуле. Это был шутник и острослов, который в карман за словом не полезет, весельчак и добрая душа. Он знал множество историй, которые приводили в восторг его слушателей.

Как-то он рассказал одну из них и поверг ею всех в полное изумление. Вот его рассказ:

— Однажды некий азербайджанский купец дал мне шестьдесят тюков канауса, чтобы я продал их в Тифлисе. Взяв их, я отправился в Тифлис. Недели две спустя после моего приезда владелец товара прислал мне письмо, что он нуждается в деньгах и просит меня немедля отправить ему сто империалов. Я узнал, где дают в долг, мне указали на одного ростовщика. Я пошел к нему и сказал, что мне нужно сто империалов. Тот без всяких расспросов и лишних слов написал чек, потому что в те времена в Тифлисе люди доверяли друг другу и давали чеки в долг на одну-две недели. Через неделю, смотрю, от владельца товара опять пришло письмо с просьбой выслать ему чек еще на сто империалов. Я снова отправился к ростовщику и, взяв еще один чек, переслал его владельцу товара. Спустя несколько дней вдруг является человек от ростовщика с требованием расплатиться за чеки. Я ответил, что не располагаю наличными деньгами, а расплачусь, если продам канаус. Тогда пришел сам кредитор и, крайне возмущенный, заявил, что всё это пустые слова и отговорки. После ожесточенных споров и пересудов он чуть ли не силой вырвал у меня канаус и увез его. Вскоре меня вызвали в Тебриз, и я уехал. Владелец товаров сразу же после первых приветствий попросил меня отдать ему все деньги, которые я выручил. «Ни денег, ни товара у меня больше нет», — заявил я и рассказал ему все, что случилось с чеками и с их закладом под канаус. Этот человек с проклятиями помчался к судье и подал на меня иск. От судьи сразу же явился чиновник с вызовом в суд. Суд заседал несколько раз. От меня потребовали предъявить расписки. «Помилуйте, — сказал я, — какие еще расписки? Просто я взял два чека, да и отослал их сюда. А товары, которые у меня были, кредитор отнял у меня силой и увез. Правда, что-то вроде писалось на клочке бумаги, да не знаю, куда он подевался в суматохе». Глубокомысленные господа посредники, которые заседали в суде, быстро-быстро настрочили и представили судье заключение, что, мол, мулла Мухаммад Али утверждает, будто он потерял свои торговые бумаги. Тогда дело перенесли на рассмотрение губернатора области. В это время самого губернатора в Тебризе не было, и разбирательство вел в качестве заместителя его сын, юноша весьма простоватый. Меня привели к нему. Я склонил голову перед молодым губернатором, стоявшим у окна, и хотел было подойти к нему, но он сказал: «Эй, парень, ты, говорят, потерял документы?». — «Да стану я жертвой за тебя! Клянусь, я не терял никаких документов!». Но он не поверил и приказал, чтобы меня увели и взяли под стражу. Меня повели. Фаррашбаши, знакомый моего брата, сказал слугам: «Не такой уж он преступник, можно его и в комнате держать». Мы быстро дошли до тюрьмы. Вижу, тюремщик приготовил колодки и цепи. Стражник тогда сказал: «Не трудитесь, начальник приказал держать его в комнате. Дело его не такое уж преступное». Тюремщик увидел, что с меня ему мало выгоды. От сильной досады он даже воды мне не дал, так что, когда брат принес мне еду, я просил его приносить мне и воду. Так я пробыл в тюрьме что-то около четырех дней. На пятый день я сидел возле окна, как вдруг увидел одного из знакомых купцов, который шел к сыну губернатора. Увидев меня, он сказал: «Эй, паренек, что ты здесь делаешь?». Я ответил: «Меня привели сюда. Я и не ведаю, в чем моя вина». Он ушел. А я про себя подумал, что, возможно, этот человек в дружбе с правителем и, кто знает, может быть он заступится за меня. Вижу, он возвращается; но он прошел мимо моего окна и ничего не сказал. Позднее я узнал, что он сказал сыну губернатора: у вас, мол, в тюрьме есть один заключенный, ужасный забавник, вы в разговоре с ним не зевайте, он вас в два счета обставит. Спустя некоторое время вижу, приходит слуга и говорит: «Тебя требуют». Мы снова пришли к правителю. Он приказал, чтобы я подошел ближе. Я приблизился и встал с опущенной головой. «Я слышал, парень, — начал шахзаде, — что ты мастер вести беседу?». — «Смею ли сказать?..». — «Что еще за “смею ли сказать”?». Я снова повторил: «Смею ли сказать?». Он нахмурился, рассердился и приказал: «Говори, живо!». Тогда я начал: «Шахзаде, сейчас мне на память пришла одна притча. Если будет ваше соизволение, я расскажу». «Разрешаю, говори», — велел он. И вот что я рассказал: «Однажды некоему шахзаде, такому же смелому и доверчивому как вы, наветчики донесли, что один из его слуг питает склонность к мальчикам. Шахзаде вызвал к себе слугу и сказал: “Паренек, ты, говорят, забавляешься с мальчиками?” Тот ответил: “Смею ли сказать?”. Шахзаде в гневе настаивал, чтобы тот сказал правду. Тогда слуга сказал: “Шахзаде, смею ли сказать тебе правду? Если я скажу, что забавляюсь с мальчиками, тогда ты, юноша чистый и справедливый, конечно, тотчас же прогонишь меня со службы. Если я скажу, что не знаю этого дела, тогда ты, сжалившись надо мной, захочешь меня обучить... Теперь сам изволь сказать, что мне, несчастному, делать, как ответить, чтобы избежать вреда?». Этой притчей я бесповоротно покорил сердце шахзаде. Он принялся громко хохотать и велел мне садиться. Я сел и начал степенный разговор о том, о сем, об Европе и Америке, о политическом положении разных стран, о новых европейских изобретениях, о великолепии Лондона и Парижа. Всякими баснями о том и о сем я так и рассыпался перед собравшимися, а все вокруг в полном изумлении и остолбенении взирали на меня. Так прошло четыре дня. Однажды я попросил у шахзаде, нельзя ли меня отпустить, с тем чтобы вместо меня посидел пока под арестом мой брат. Сам же я пойду уладить это дело. На это он согласился. Я привел брата и оставил его, а сам начал бегать по разным местам и везде хлопотать, пока дело не выяснилось и я не вызволил и себя и брата. Через неделю мне снова пришло в голову уехать в Тифлис. Я продал кое-что из медной посуды и другой домашней утвари для оплаты путевых издержек и уже было взял билет, как вдруг вечером приходит ко мне человек от старосты нашего квартала с требованием явиться. Я пришел к старосте и поздоровался, он необычайно приветливо ответил мне и пригласил сесть. «Только сегодня я узнал, — начал он, — что тебя арестовали, увели в другой квартал и, устроив разбор дела, обвинили тебя в преступлении. Что ж ты меня не известил, уж я бы им показал! Бог милостив, отец твои был одним из достойнейших людей нашего квартала! Таких прекрасных людей мало где найдешь, и я ему многим обязан. Нет, нет, как же я могу допустить, чтобы сын его понес такое притеснение! Следует мне самому сызнова расследовать все это дело от начала до конца». — «Будьте и впредь столь милостивы, но что было, то прошло». — «Нет, нет, мыслимое ли дело, чтобы из моего квартала увели такого благородного человека, как ты, обвинили в преступлении, да еще в тюрьму сажали! Следует, чтобы я посжигал их отцов![102] Я не потерплю такого позора!». — «Господин староста, было такое дело, но — да продлит господь вашу жизнь! — оно ведь кончилось. Я уж и билет взял и завтра отбываю в Тифлис». Не успел я окончить своих слов, как староста в ярости вскочил и закричал: «Как это — отбываю в Тифлис! Да подавись ты своим! Да будь ты проклят, такой-сякой, сын сгоревшего отца и блудницы! Ты весь город насытил подачками, а как наступил мой черед, так говоришь “прощайте”? Ах ты проклятый! Ответь по совести, что же я, по-твоему, какая-нибудь лошадиная кость? Да я такой огонь разожгу под твоим отцом, что вовек не обрадуешься!..». Словом, засадили меня теперь в доме старосты. Моя бедная матушка, узнав о случившемся, продала за полцены еще кое-какие домашние вещи и, вручив деньги старосте, выкупила меня. На следующий день, распрощавшись навсегда с Тебризом, я уехал в Тифлис и до нынешнего дня боюсь даже ненароком глянуть в сторону Тебриза.

101

«... турок и любит всех турков» — выходцев из Иранского Азербайджана (Ибрахим-бек тоже был родом оттуда) называли иногда «турками» или «тюрками».

102

«Следует, чтобы я посжигал их отцов!» — распространенное ругательство на персидском языке.