Страница 32 из 63
На момент написания этой книги многие полагали, что ради научного и терапевтического прогресса можно продлить срок культивирования эмбрионов на неделю или около того. Однако для установления нового предела надо тщательно очертить этические рамки, как поступила Мери Варнок десятки лет назад.
За четырнадцатидневным пределом существует несколько точек, через которые можно провести новую черту. Одна из них — самые ранние зачатки центральной нервной системы (формирование нервной трубки), появляющиеся примерно на двадцать первый день, то есть более чем через семь дней после образования первичной полоски (заметьте, что способность чувствовать боль возможна только при наличии связей с корой головного мозга, которые устанавливаются лишь на двадцать четвертой неделе беременности) [32]. Другая возможная граница — раннее развитие сердца эмбриона, которое представляет собой первый сформированный и функционирующий орган, появляющийся между шестнадцатым и двадцать четвертым днями, то есть почти через десять дней после образования первичной полоски [33].
Эта дискуссия имеет отношение к тому, что я думаю о любом изучаемом мною живом существе. Каждый в моей лаборатории обучен проявлять уважение к ранним мышиным эмбрионам. У меня есть правило, согласно которому специальные совещания, семинары, кофе-паузы и другие отвлекающие факторы обязаны ждать, пока не закончится эксперимент с мышиными эмбрионами и их не вернут в безопасную среду инкубатора, где они продолжат развиваться, словно в теле матери. И горе любому в моей лаборатории, кто не относится к жизни с уважением.
Никаких скользких путей
Двадцать пятого июля 2018 года мой соавтор Роджер Хайфилд помог организовать и отпраздновать сорокалетие Луизы Браун на серии мероприятий в Лондонском музее науки, где собралось около трех с половиной тысяч человек [34]. Сама Луиза появилась вместе с ним в музейном театре и была почетным гостем на специальной вечеринке, проходившей в том же музее на выставке «ЭКО: шесть миллионов детей спустя».
На вечеринке было примерно две сотни человек, включая Дженни Джой, дочь Роберта Эдвардса; Грейс Макдональд, маму второго ЭКО-ребенка; Мартина Джонсона, бывшего аспиранта Роберта Эдвардса и почетного профессора репродуктологии в Кембриджском университете, вдохновившего меня своими исследованиями клеточной полярности; Кея Элдера, клинического ассистента Патрика Стептоу; Джона Уэбстера, который помогал Луизе появиться на свет; множество тех, кто родился с помощью ЭКО; специалистов по репродукции и многих других. Было очевидно, что ЭКО принесло счастье многим людям, и это благодаря заверениям, полученным публикой и пациентами от Управления по оплодотворению и эмбриологии человека — первого в мире органа власти, регулирующего лечение бесплодия и исследования эмбрионов, который был создан усилиями Мери Варнок.
Лимит, закрепленный в правиле четырнадцати дней, существует уже больше тридцати лет, и для его изменения, безусловно, понадобится решение обеих палат парламента. Хотя четырнадцатидневный лимит никогда не удовлетворял всем взглядам и ценностям общества, он бесспорно способствовал научному прогрессу, одновременно сохраняя доверие публики как к научным исследованиям, так и к системе регулирования. Теперь, когда настало время пересмотреть лимит, мы можем сделать это и не бояться, что перемены вызовут хаос.
Однако мы не должны считать Великобританию эталоном добра и справедливости, ведь в разных странах свои культурные нормы, ценности и представления о риске и выгоде, и нам придется к ним прислушиваться. Не следует и уклоняться от дебатов, поскольку это может привести к еще большим ограничениям научных исследований.
Исследования человеческих эмбрионов затрагивают вековые моральные устои и поднимают глубокие вопросы. Все это Бен Херлблат, профессор Школы естественных наук при Аризонском университете и мой друг, описал в своей превосходной и проницательной книге Experiments in Democracy: Human Embryo Research and the Politics of Bioethics («Эксперименты с демократией: исследования человеческих эмбрионов и биоэтика») [35]. По его словам, это вопрос не только морального статуса эмбриона, но и человеческой целостности и идентичности, — проводятся ли исследования надежно, продуманно и публично или же плохо, на скорую руку и за закрытыми дверями? Не могу с ним не согласиться.
Я верю во взвешенный подход, позволяющий проводить исследования в полном соответствии с нашими ценностями и под руководством нашего проверенного на практике регулятивного потенциала; иначе мы дорого за это заплатим. Мы рискуем лишить будущие поколения ценной терапевтической и гуманитарной пользы, поскольку ничего не делать — это хуже, чем искать возможности делать добро.
Что касается моих исследований, то новый метод более продолжительного культивирования эмбрионов позволил нам задаться вопросом: что происходит, когда некоторые клетки эмбриона развивают аномальный набор хромосом? Так называемая мозаичная анеуплоидия — не редкость для ранних эмбрионов, и важно понять, насколько она несовместима с нормальным развитием [36]. Существовало много гипотез. Возможно, анеуплоидные клетки не создают проблем и остаются незамеченными. Или направляются в основном в ту часть эмбриона, которая превращается в плаценту или желточный мешок, где такие аномалии допустимы. А может, эти клетки используются в создании эмбриона и ликвидируются лишь в той его части, которая развивается в плод? Я очень надеялась ответить на все эти вопросы. Кроме любопытства, мною двигало и осознание того, что любые сведения помогут огромному количеству пар, которые, как я, столкнулись с результатами пренатального теста, показавшего, что их развивающийся эмбрион может иметь аномальное число хромосом.
Глава 8
Саймон
Я не планировала еще одного ребенка, но это не значит, что я его не хотела. Просто у меня уже была дочь, четверо детей Дэвида, непрерывно появляющиеся научные гипотезы для исследований, чтение лекций студентам, ждущие своего часа статьи и заявки на грант, а также множество поездок на лекции и конференции. Мой рабочий день нередко переходил в глубокую ночь, поэтому на семью, друзей и увлечения оставалось совсем мало времени. Мне казалось, что я работаю сразу на трех восьмичасовых работах. К счастью, жизнь любит преподносить сюрпризы.
Несколько недель я чувствовала себя иначе, однако старалась игнорировать свое состояние, готовясь к собеседованию для конкурсного продления финансирования от фонда Wellcome Trust. Каждые пять лет я вынуждена была проходить через этот стресс, чтобы продолжать научную деятельность и работу моей лаборатории.
Незадолго до этого важного дня я прислушалась к голосу подсознания, нашептывающему, что я испытываю то самое, особенное психологическое состояние, ощущение, будто «что-то не так», которое уже переживала в начале первой беременности. Неужели я опять беременна?
Сразу после того как закончилось собеседование с примерно двадцатью именитыми учеными, я сделала тест. Он оказался положительным. Сказать, что я была в смятении, значит, ничего не сказать. Это был шок. Я вскочила в поезд до Кембриджа, чувствуя себя, с одной стороны, невероятно счастливой, а с другой — обеспокоенной, ведь Дэвид не планировал нового ребенка. Я решила придержать эту новость.
Казалось, что с того дня события разворачивались очень быстро. Поскольку мне было сорок два года, врач посоветовал проверить, нормально ли развивается беременность. Он порекомендовал сделать биопсию ворсинок хориона (chorionic villus sampling, CVS) — тест, позволяющий выявить наличие генетических аномалий (ведущих к врожденным патологиям) раньше, чем беременность станет заметной.
Тест CVS проводится примерно на третий месяц беременности и подразумевает взятие образца клеток из плаценты — органа, с помощью которого питается развивающийся ребенок. Так как ребенок и плацента формируются из одного и того же раннего эмбриона, по плацентарным клеткам можно судить о вероятности наличия генетических аномалий у ребенка.