Страница 131 из 157
— И больше в воздушных боях не участвовал? — спросил Дмитрий.
— Как так не участвовал! А что я еще умею?
— Сбивал?
— Приходилось. Да только меньше, чем хотелось. Понимаешь, скорость у них… Зайдешь ему в хвост, всё честь по чести, приноровишься — попался голубок, — а он только задом вильнет, и поминай как звали. Обидно, просто до слез. Будь тут братик твой, Тасюта, он бы меня понял. Это как рыбина здоровущая с крючка срывается. Только сверкнула в воздухе — и шлеп в море. Но в сто раз обиднее.
Василек с трудом ворочал языком. Видно, здорово устал. И даже не упрямился, когда Тася постелила ему постель на трех чемоданах и сказала:
— А ну-ка ложись немедленно. И не рассуждать!
Разделся, лег и заснул мгновенно.
И когда он уже спал так крепко, что хоть бей чечётку, хоть на трубе играй — всё равно не проснется, Дмитрий подошел к его ложу.
Лицо на подушке менялось на глазах. Работая тончайшими кисточками, сон убирал горькие складки рта, разглаживал поперечную морщинку на лбу, снимал тени под глазами, трогал легким румянцем скулы. И, как в фильме «Невидимка» из смутного абриса возникло вдруг прекрасное лицо убитого Гриффина, здесь, на белом квадрате подушки, обозначилось наконец милое, мальчишески нежное лицо Василька, такое, каким было оно до встречи с войной.
На этот раз обошлось без стука. Окно было широко раскрыто, и в него лился успокаивающий свет заходящего солнца. Дмитрий и Тася только что пообедали. Софья Александровна угостила их превосходным домашним пловом, заменив сугубо дефицитный рис пайковым пшеном.
В комнате пахло тушеной бараниной, луком и настоящим чаем. Восхитительные запахи мирного времени!
— А не хватить ли еще чашечку? — вопросил Дмитрий, демонстративно поглаживая свой живот.
— Только уж не такого крепкого, — сказала его мама и потянулась за чайником.
— Простить, пожалюста, — с резким иностранным акцентом вмешалось окно. — Хотель видеть Муромцев. Это возможно?
— Я Муромцев, — сказал Дмитрий, вставая и подходя к окну.
— Очень карашо! Мне говориль вас Эренбур… — И для большей точности: — Иля.
— Так заходите… Сейчас… Я покажу…
Дмитрий выскочил во двор, распахнул калитку. Навстречу ему шагнул худощавый молодой человек в незнакомой военной форме.
— Ву зет франсэ? — спросил Дмитрий.
— Да, да… Вы говорите по-французски, мсье? Какая удача! Мсье Эренбург дал мне ваш служебный адрес. Я зашел, но, увы… Впрочем, очаровательная девушка подробно объяснила, как вас найти, — быстро говорил незнакомец, и улыбка вспыхивала под маленькими черными усиками, сопровождая каждую фразу. — Но пора представиться. Пьер. Эскадрилья «Нормандия». Лейтенант.
— Пойдемте, Пьер. — Дмитрий подхватил его под левую руку. Правая, запеленатая в марлю, покоилась в черном шелковом платке. — Моя жена отлично говорит по-французски.
— Да, я знаю, — ошеломил Муромцева француз. — Как парижанка.
Совершенная мистика! Могу трижды поклясться, что вижу тебя первый раз. А Илья Григорьевич с Тасей не знаком. Откуда же ты знаешь?..
Но они уже входили в комнату, и Дмитрий знакомил француза с мамой и женой. Сейчас и мама заговорит по-французски и предложит чаю. Так оно и вышло. Пьер еще больше расцвел. Действительно, парню повезло. Но все же откуда ему известно, что Тася хорошо говорит по-французски?
— Вы курите? Но могу предложить только махорку, — сказал Дмитрий, и полез за кисетом.
— Макорка… макорка! — пропел Пьер. — Почти как капораль. Но может быть, сигареты? Вот, — из нагрудного кармана он вытащил пачку «Житан», — крепко, но не слишком.
Закурили.
— Великолепный табак! — сказал Дмитрий, с наслаждением затягиваясь.
— О, вы любите наш черный табак! Тогда я сделаю вам маленький подарок. — Пьер запустил руку уже в боковой карман френча и вынул еще две непочатые пачки сигарет. — Эти — для вас.
— Могу отдариться только махоркой или… самосадом…
— Са-мо-сад… Что это?
— Тася, уж лучше ты переводи, а то у меня что-то плохо получается. Спроси Пьера, какими ветрами занесло его в нашу благословенную Пензу.
Пьер пожал плечами:
— Дороги войны неожиданны. Их не предугадаешь. Крошечный кусочек стали, застрявший вот здесь, возле локтя. — Он подвигал подвязанной рукой и сморщился от боли. — И мне пришлось отправиться в Куйбышев. Но до этого я побывал в Москве и встретился с Эренбургом. Я хотел разыскать вас и спросил…
— Меня? — удивился Дмитрий. — Вы сплошная загадка, Пьер.
— Всё очень просто. Я спросил Эренбурга, не знает ли он, где вы находитесь. Ведь писателей даже в вашей огромной стране не так уж много! Было бы труднее искать Муромцева-инженера. Эренбург сказал, что вы в Пензе. И вот я тоже в Пензе. — И обращаясь к Тасе: — Он прав, вы, мадам, говорите прекрасно, как француженка.
— Кто он? — вытаращил глаза Дмитрий.
— Он — это она, — не моргнув глазом, продолжал нести абракадабру милейший Пьер. — То есть, вернее, она — это он. Я обещал передать вам большой привет. От мадмуазель Полетт и некоторых других. И я исполняю обещание. — Пьер встал и отвесил церемонный поклон Дмитрию и Тасе.
— Черт возьми! — зарычал Дмитрий. — Что за мадмуазель Полетт? Я не знаком с мадмуазель Полетт…
— Но мадмуазель Полетт хорошо вас знает, И вашу жену.
— Сдаюсь, — признался Дмитрий и поднял руки.
И тогда Пьер захохотал. Его смуглое, продолговатое лицо заиграло всеми мышцами и морщинками. Подпрыгивали усики и густые брови, сверкали белые крупные зубы… И даже слезы выползли из темных прищуренных глаз…
— Ох… ох… — покряхтывал он, пытаясь обуздать громовой пантагрюэлевский хохот. — Браво, Пьер! В тебе погибает первоклассный актер! Мадмуазель Полетт — всего только старина Жан.
— Жан! — ахнул Дмитрий. — Слышишь, Тася… Он от Жана!
— Где вы его видели? Давно? Как он живет? — спрашивала Тася.
— В разных местах, но преимущественно в Париже. Несколько месяцев назад. Как канатоходец: одно неловкое движение, и… Впрочем, таков удел всех честных французов. Короче, он — боец Сопротивления.
— Ты слышишь, Тася!.. Жан-то наш, а?.. Ну до чего здо́рово!
…Жан заглянул к нам в маленькую уютную комнату на пятом этаже дома-ящика в Леонтьевском переулке, в котором размещалось общежитие сотрудников Профинтерна, и на плохом русском языке спросил, не можем ли мы помочь ему найти Жаклин. А с Жаклин мы тогда уже подружились и встречались чуть ли не каждый день. И когда Тася заговорила с ним по-французски, он расцвел, ну точно так, как сейчас Пьер. Жан, в моем представлении, не слишком походил на стандартного француза. Невысокий, с вьющимися каштановыми волосами и мягкими чертами лица, он был скорее молчалив, чем разговорчив, бесспорно умен, но лишен галльского острословия. Предпочитал слушать и задумываться над тем, что услышал, а не болтать. Ну, в общем, с вышки моих двадцати семи лет и руководящего поста редакции «Интернациональной литературы», он в двадцать один год казался просто славным мальчиком, студентиком, только еще приноравливающимся к схватке с жизнью. Да так оно и было. С блеском кончая Эколь Нормаль в Париже, он всё еще оставался парнишкой из Бальбини — деревушки, примостившейся недалеко от Роанна. Там жила его семья, и глава ее, отец Жана — деревенский учитель, оставался верным природе и ритмам девятнадцатого века. Жан с удовольствием рассказывал нам об огородных грядках, кустах смородины, тяжелых и черных от ягод, о запахе парного молока и возмущенном чириканье воробья, выставленного скворцами из не принадлежащего ему дома. По-моему, он и видел себя в завтрашнем дне в том же Бальбини, в той же школе, за той же учительской кафедрой, на которую много-много лет поднимался его отец.
В Советский Союз он попал как турист, за отличные успехи в Эколь Нормаль ему было предоставлено право бесплатного заграничного путешествия. Вот он и выбрал СССР. С возрастающим интересом наблюдал жизнь народа, о котором в Европе говорилось так много и так чудовищно глупо. Сколько доморощенных специалистов по «русской душе» предлагали свое толкование «большевистского эксперимента». Питирим Сорокин и Петр Струве, Александр Федорович Керенский и генералы белого воинства, на старости лет ставшие мемуаристами и толкователями снов. Мсье Нуланс и мистер Рейли. Разведчики, выдающие себя за дипломатов, и дипломаты, выполняющие функции разведчиков. Сколько же их, пытающихся раскрыть «русскую душу» ключом, оставленным Федором Достоевским! Жан не очень-то верил во все эти россказни об инфернальности всего происходящего в России, как, впрочем, не слишком доверял и нашим газетам, всячески муссирующим известный лозунг «догнать и перегнать». В отличие от Жаклин, сделавшей стремительный бросок из мира двухсот «золотых» семейств в мир осуществленных идеалов Парижской коммуны и полагавшей, что она понимает кое-что и в философии истории, и в социологии, и в политической злободневности, Жан почти не интересовался политикой и, во всяком случае, избегал споров на политические темы. Смотрел, слушал и думал… Во второй свой приезд в Москву Жаклин прибежала к нам на Леонтьевский и первым делом вытащила из сумки красную карточку и торжественно положила ее на стол: «Вот, посмотрите! Теперь и я настоящая коммунистка…» Я помчался за шампанским. В какой-то мере Жаклин была моей крестницей.