Страница 130 из 157
— Истребитель? — наугад сказал Дмитрий.
— Спрашиваешь! — На миг из личины молодого, но серьезного лейтенанта выскочил отчаянный одесский пацан. — Знаешь, как на «ястребке»… По-чкаловски! А бомбардировщики — тихоходы. — Он пренебрежительно отмахнулся. — Это не для меня. Ты, Тасюта, непременно напиши, что я — в истребительной и не подкачаю.
Прежде чем попрощаться, Василек запустил руку в необъятный карман своего реглана. На стол легли еще одна толстая плитка шоколада с орехом «Кола», две коробки «Казбека» и фунтик с сушеным урюком.
— Может, пригодится? — спрашивал Василек и все больше заливался краской. Полез в другой карман и вытащил мягкий кожаный шлем. Подержал его на растопыренной ладони и с сомнением покачал головой:
— Ношеный… Но, может, пригодится в хозяйстве, Тасюта? Говорят, зима будет лютая… А у меня новый есть.
И ушел, тряхнув руку Дмитрию и нежно улыбнувшись Тасе.
Небо заполонили мохнатые, с лиловой подбивкой тучи. И в комнате потемнело.
Тася держала в руках шлем, подаренный Васильком.
— Какой он мягкий! И тепленький, — сказала она. — Ну-ка примерь.
Дмитрий попробовал.
— Что-то тесноват!
— Обидно. Ну да что-нибудь придумаем.
— Из него можно сделать хорошую шапочку Танюше, — вмешалась Софья Александровна. — И хватит еще на рукавички.
— Пусть пока полежит, — решила Тася.
И шлем этот очень пригодился. При довольно странных обстоятельствах.
Как-то, уже зимой, Тася привела с собой молодого офицера. Тоже летчика. В шинели, с пистолетом, но… без головного убора. Парень был чрезвычайно смущен и каждую минуту извинялся. Как выяснилось, у него исчезла ушанка! Смотрел «Волки и овцы». В театре как в леднике — никто не раздевается. А когда спектакль кончился, он задумался, пошел к выходу, позабыв о своей шапке. Спохватился уже в холле и, переждав, когда выльется поток зрителей, вернулся в зал. Хвать-похвать, а шапки-то нет. Тут и билетерши стали искать, ахали, удивлялись, негодовали: что же это за мерзавец такой, чтобы у офицера шапку слямзить! Но ведь сочувствие на голову не напялишь! А как в эшелон возвратиться без головного убора! Вот топчется бедный парень возле театра и думает горькую думу. Наталкивается на него Тася. «Что с вами? Потеряли что-нибудь?» — «Да вот, шапка пропала. Не знаю, как и быть. Хоть бы какую-нибудь достать. Чтобы голову только прикрыть…» Тут Тасю и осенило: «Пойдемте со мной. У нас дома шлем авиационный есть. Может, подойдет». — «Да вы же меня просто спасете! Не беспокойтесь, я вам заплачу…» — «Глупости какие! Лишь бы он вам подошел».
Летчик оказался майором, командиром эскадрильи. И шлем Василька ему тютелька в тютельку! Словно по заказу. Майор просиял и снял с руки золотые часы.
— Возьмите, пожалуйста. Очень точные. Швейцарские.
Тася и Дмитрий подняли его на смех.
— Да вы же, товарищи, меня от срама великого избавили. Никогда этого не забуду! Позвольте хотя бы адрес ваш записать.
— Вот это правильно. Рады будем получить от вас весточку.
И весточка пришла. Посылка с шоколадом. С тем самым горьковатым, особенно питательным — для летчиков. Килограммов пять, наверное. Целое богатство. И записочка: «Ребята собрали для вашей дочурки. Примите с моей горячей благодарностью». Вот так-то!
Что же касается виновника всей этой шлемо-шоколадной эпопеи, то есть самого Василька, то он год спустя еще раз посетил Муромцевых. И опять без предупреждения… Уже привычно постучал в знакомое окно:
— Откройте. Это я, Василек.
И в комнату вошел совсем другой человек. Таким мог бы быть старший брат Василька. Лицо его утратило нежную округлость. Побледневшее и обветренное, оно приобрело законченность, твердость, быть может даже жестокость. От уголков рта потянулись ниточки морщин, губы потеряли свою яркость. И синь глаз словно бы чуть притушилась.
На погонах — четыре звездочки, а на кителе — ордена Красного Знамени и Красной Звезды.
— Ого! Уже капитан. И боевые награды. Поздравляю тебя, Василек, — говорил, обнимая гостя, Дмитрий.
— Добавь: уже без зубов и рука плохо пока слушается.
— Ранен?
— Всяко было. А у вас, кажется, без перемен? Как родители, Тасюта? От Митьки что-нибудь имеется?
— Митя от тебя отстал — всё еще лейтенантом воюет. Мама пишет редко: трудно им приходится. Да ты о себе расскажи.
— А что рассказывать? Воевать учился. Да недоучился — в госпитале долго провалялся. А сейчас прибыл на переформирование, машины новые получаем.
Говорил как-то нехотя, отрывисто. Голос потерял свою сочность, стал резким и чуть сипловатым.
— Интересуетесь, как я воевать учился? Да очень обыкновенно… Знаешь, как мальчишек плавать учат: в воду бросят, и изволь плыви. Так вроде бы и я…
Полк, в котором служил Василек, был направлен на Волховский фронт. Первый воздушный бой. Поднять истребители навстречу приближающимся бомбардировщикам врага… Первое звено — лейтенанта Тезавровского. В воздух! «Ишачок» Василька пробегает взлетную полосу и, воинственно задрав короткий тупой нос, с угрожающим ревом — вот я вас сейчас! — набирает высоту. Назад и вниз Василек не смотрит. Только вперед. А впереди и выше синь, усыпанная крошечными поблескивающими крестиками, и всё нарастающий гул. А вот в шлемофоне — абсолютная тишина. Почему?.. Не успел об этом подумать — еще круче набрал высоту, чтобы сверху, ястребом, упасть на один из этих уже желтеющих крестов. И тут оглянулся. И увидел, что один, совсем один идет на сближение с десятками «юнкерсов» и сопровождающих их «мессершмиттов»… Целая воздушная армада! А он, Василий Тезавровский, один как перст. Но и об этом уже нельзя было подумать. Прямо под ним проплывал огромный самолет, и Василек нажал гашетку и клюнул его железной струей в самый хвост. Но и над ним уже нависла смерть. Две смерти сразу! Два «мессера» расстреляли его короткими очередями из своих сдвоенных пулеметов. Тяжелый удар по руке, чуть пониже плеча, и рука повисла. Обожгло глаза, и стало темно, как в подземелье. Успел подумать, что вот и кончился первый и последний его бой. И тут инстинкт принял на себя руководство поступками летчика.
Незрячий, действуя только левой рукой, он выбросился из кабины и летел сквозь черную бездну, а потом рванул кольцо, услышал где-то над собой хлопок парашюта и… прозрел. В глазах мучительная, разъедающая боль, но он видит… Видит много ниже свой истребитель в дыму и бледном пламени, а еще ниже — поднимающуюся навстречу сине-желтую, слепящую и всё расширяющуюся ленту реки, и зеленые берега ее, и темный гигантский утюг лесного массива. И жив, и не слепой. Вот это дела! И стал уже действовать сознательно, противясь сильным порывам ветра, сносящим его прямо в Волхов. Попробовал управиться со стропами одной рукой. Не получилось. Ухватился за стропы зубами. Они захрустели, но Василек еще крепче стиснул челюсти. До берега всё же не дотянул и плюхнулся в реку. К счастью, совсем неглубоко. А когда кое-как освободился от парашюта и тяжело шагнул к берегу, его остановило грозное восклицание: «Стой! Стреляю!» Два красноармейца, выйдя из-за кустов, очень точно навели дула винтовок ему в грудь. «Братцы! Я свой… советский!..» — закричал Василек. «Стой! Руки вверх!» Он поднял левую. «Обе подними. До трех считаю…» Правая висела плетью. «Не могу… я ранен… летчик… офицер…» — «Раз… Два…» И вдруг понял, что вот сейчас, в следующую секунду, его застрелят. И от отчаяния и полнейшей своей беспомощности яростно выругался. Крепкий мат прозвучал как пароль. «А и вправду свой!» — удивился красноармеец и опустил винтовку…
— Ну, а теперь угадайте, что они мне сказали, когда вытащили на берег, — предложил Василек. — Тю, да разве вы угадаете? Тот, который собирался меня застрелить, первым делом спросил: «А закурить у тебя, лейтенант, найдется?» Я стал хохотать, боюсь, что несколько истерично, и вытащил из кармана кисель из табака и бумаги. За этот нелегкий бой я получил «Красное Знамя». Дело в том, что у меня отказала рация, и я не услышал, что приказ подняться в воздух отменен. Вот и выскочил один против целой сотни самолетов. Ну, меня и сбили. А потом отлеживался в госпитале, лечил руку, вставлял зубы. Довольно долго.