Страница 129 из 157
И вот весточка княжны пришла. Но только из Партизанского края.
Воскресенье. Торопиться некуда. Спи сколько влезет. Но мама уже ушла на промысел, за молоком для Танюшки, и Тася встала и вот — шорк, шорк носками туфель по полу — делает свои батманы. Солнце бьет в окно, просвечивает легкий Тасин халатик, силуэтом выступает стройное, сильное тело, вот нога взлетает к плечу, еще раз, еще… А если подремать под этот ритмичный шорк да шорк и под негромкий разговор за стенкой — Любочка что-то выговаривает Виктору, — но только поплотнее стиснуть веки, чтобы не пустить солнце, — и малиновое переходит в багровое, затем в коричневое, и цыганка Аза над самым ухом постукивает в бубен — все сильнее, а солнце пробивается сквозь сжатые веки, темнота опять краснеет, и все… и какого черта так колотить в окно!
Дмитрий окончательно проснулся, протер глаза, успел увидеть, как метнулся к двери пестрый халатик, и еще раз чертыхнулся: уж, наверное, неймется нашему Степану Степановичу Драго, примчался с очередным колоссальным проектом, как укрепить бюджет хозрасчетной оперы… Но нет, не он, не его голос… За дверью кто-то восторженно восклицает: «Таська! Тасюта!» Чей же это голос, ведь совсем незнакомый?.. И едва успел натянуть на себя одеяло, как Тася ворвалась в комнату:
— Входи, входи… Знаешь, кто это? Догадайся! Да нет, ни за что не догадаешься… Это же Василек!
И высокий человек в кожаном реглане вытягивается у порога и бросает ладонь к шлему:
— Лейтенант Василий Тезавровский. Прибыл в ваше распоряжение.
И в самом деле Василек! Ну и дела, ну и чудеса…
Дмитрий соскочил с кровати и босиком, в майке и трусах, бросился навстречу летчику.
— Василек! Вот это да… Откуда? Какими судьбами?
— Здоро́во, Митя! — крепчайшее рукопожатие и голос-то какой! Солидный, командирский баритон. Мужчина!
— А ну, повернись-ка, сынку… Эк ты вымахал… Да сколько же тебе лет?
— Ты бы оделся, Митя… А ты, Василек, снимай шлем, сбрасывай роскошную кожу, — суетилась Тася. — Ну какой ты? Покажись, покажись!
— Подрос, должно быть, немного. А ты, Тасюта, не изменилась, всё такая же…
— Ну скажешь тоже… Старухой стала.
— Ну и старуха! А это кто? Твоя дочка?
Таня сидела в постельке и молча рассматривала незнакомого дядю.
— Можно ей шоколадку дать? Как ее зовут? Таня? Таня, ты хочешь шоколаду? — И в руке у Василька — толстая плитка знаменитого авиационного шоколада.
— Хотю, — решительно заявляет Танюшка.
— Да постой ты… Она еще не мылась… Митя, сколько же времени ты будешь надевать штаны! Я сейчас…
А Митя всё разглядывал Василька. Ну до чего же ладный парень! Широкоплечий, в талии — горец, глаза синие-синие, и румянец во всю щеку.
— Да как же ты попал в Пензу?
— Военная тайна. А где же Александра Ивановна? Что с Митей-младшим?
— Садись вот сюда. Я только помою Таню, и будем завтракать. Митя на фронте. Мама и папа в Ленинграде. А вот и Софья Александровна, Софья Александровна, это Василек! Вася Тезавровский…
— Здравствуйте, Вася. Тася-матушка, вы уже занимайтесь своим гостем, а Танюшку я сама помою.
— Да положи ты свой шоколад… Рассказывай подробно, что и как. Папа где?
— В Москве, в театре. А я вот здесь, ненадолго…
— Почему же не приходил?
— Так ты же не дала своего адреса.
— Значит, ты не знал, что мы в Пензе?
— До вчерашнего дня! А вчера вижу афишу: «Русалка». Танцы в постановке Анастасии Залесской. Ай да Тасюта! Ринулся на поиски. Одесситы — народ дотошный. Всё разузнал — и к вам. А помнишь, Тася, как ты меня учила брассом плавать? Как этого самого Берлагу в воду пускала! А я — собачьим стилем…
— Как ты здесь оказался? — спросил Дмитрий.
— Дело было, — ответил Василек. — Завтра отправляюсь.
— Куда же? — спросила Тася. — И почему именно завтра?
— На фронт. Пришел и наш час.
— Сколько же тебе лет, Василек? — вновь спросил Дмитрий.
Взгляд синих глаз был прям и тверд.
— Двадцать два. Более чем достаточно, Митя. Пора дать им по зубам.
«Тебе пора, а мне? — жалея себя, подумал Дмитрий. — Мне тридцать три, но мое завтра всё не наступает и, может, никогда не наступит. Как же так получилось, что синеглазый мальчишка так обогнал меня? Ведь ему только тринадцать…»
…В то лето я впервые приехал в Одессу. В Тасину Одессу, о которой она столько мне рассказывала. Чтобы быть рядом с Тасей да посматривать в оба: уж слишком много у нее всяких Котиков да Юрочек — друзей детства. Выросли эти друзья, давно уже бреют бороды и вовсе не детскими глазами поглядывают на свою Таську. Так что у меня хлопот полон рот и целая куча неприятностей.
— А где же Тася?
— Да, кажется, пошла с Юрой купаться.
Ах, черт! Скорее к морю. Вниз, вниз по крутому обрыву, только камни вырываются из-под ног — мчатся вперед… А берег пустынен. Только вылизанные прибоем, нагретые солнцем валуны. Море синее, литое, в золотистой паутинке. Где же Тася? Куда она делась! И вдруг у самого горизонта, там, где на закатах может появиться изумрудный луч, словно поплавки две едва различимые головы. Боже, куда она заплыла!
И вдруг появляется горбоносый, бронзовый — то ли индеец, то ли копченая тарань — Юрка:
— Где Тася?
— Вот именно, где Тася!
— Так это не с тобой она плывет во-о-н там?
— Как видишь, я здесь. Бери лодку, Юра, плыви навстречу… Да торопись, торопись…
Юрка прямо в штанах бултых в воду и к шаланде.
— А ты?
— Торопись, торопись! — кричу я и тоже для чего-то плюхаюсь в воду. А Тася хохочет.
Встретила знакомого морячка.
— Поплывем?
— Давай.
И пошли ровным, неторопливым брассом.
— Тоже мне спасители сыскались, — издевается Тася. — Вы же оба и плавать-то как следует не умеете.
— Вот так-то, дружище, — бормочет Юра, обжимая штаны, — она просто удрала от нас, мелководных животных.
На время из моего соперника он становится моим союзником…
В то лето в частном фешенебельном пансионе Лидии Карловны Федоровой жили все знаменитые люди. Например, Мейерхольд и Зинаида Николаевна Райх. Михась Паньков, украинский писатель, человек большого мужества: парализованные, словно свинцовые, ноги, а на смуглом красивом лице постоянно живет приветливая улыбка. И Юрий Карлович Олеша в зените своей славы. Его пьеса «Список благодеяний», поставленная Мейерхольдом, имела шумный успех. Райх играла Лелю Гончарову, О. Мартинсон — Улялюма. А Олеша целыми днями мастерил и запускал воздушных змеев. И какие это были замечательные змеи! Плоские треугольные морды с развевающейся бородой. Хвостатые чудища. Целые китайские пагоды. Не змеи, а драконы, планеры, летающие этажерки. Олеша бежал по берегу, откинув крупную свою голову, и синяя полотняная куртка надувалась, как парус.
Ветер с моря рвал из рук бечеву и всё выше, под самые летящие облака, уносил трещащее или посвистывающее сооружение — новую воздушную фантазию Юрия Олеши.
А за невысоким крупноголовым человеком неслась то умолкающая, то вопящая, то замирающая от восторга — и тогда только «троп, троп, троп» из-под облаков — ватага окрестных мальчишек, и среди них самый стройный, самый длинноногий, с самыми голубыми глазами, мальчишка из мальчишек — Василек. А я его воспринимал тогда лишь как частицу Тасиного мира, в который старался проникнуть. Да, да, очень славный мальчишка, поскольку Тася позвала его поплавать на шаланде.
Василек смотрит на Митьку-младшего как на некое обугленное солнцем божество, и это мне нравится, потому что Митька — брат Таси.
А вообще-то мне тогда мало было дела и до Василька, и до прославленного Всеволода Эмильевича Мейерхольда, и до раскрасавицы Зинаиды Райх. Была только Тася, а все остальные лишь окружали ее.
Десять лет минуло с того лета. И вот явился Василек, как полпред нашей юности, явился, чтобы, может быть, уже завтра пойти за нее на смерть…