Страница 128 из 157
Но, в конце концов, дьявол с ними, с Прасковьей и с Марфой, дрыхнут они сейчас в четыре победно посвистывающие ноздри и не слышат этого позднего стука в окно. И кого это в самом деле бог принес?
— …А я от вашей матушки с письмецом, — глуховатым баском выпалил ночной гость, едва Дмитрий распахнул калитку и вышел на улицу. Был он черен и огромен и словно бы воткнут острием в сугроб под окном.
— Ошиблись адресом. Моя мать дома, — сказал Дмитрий, вглядываясь в стоящего возле окна. Так и есть, одноногий, а костыли прислонил к стене дома. — Вам какая улица нужна?
— Железнодорожная. — Человек подхватил костыли и, как бы падая на них плечами, саженными скачками приблизился к Дмитрию. — Адресок точный. Матушка ваша сама написала. — Он нависал над Дмитрием, плечи, приподнятые костылями, казалось не протиснутся в калитку, от полушубка несло прокопченной овчиной, в заиндевевшей бороде застрял клочок лунного света.
— Правильно. Значит, вам другой дом нужен…
— Как же так! По описанию вы вроде и есть Муромцев, Дмитрий Иванович. А супругой вашей Настасья Алексеевна должна быть.
— Верно. Всё верно, — удивленно подтвердил Муромцев. — Да вы-то сами откуда?
— Я с вокзала. Поезда дожидаюсь. На Нижний Ломов. А к вам прямиком из Ленинграда.
Дмитрий тихо ахнул — значит, от Залесских — и повел гостя в хату. Вот какие многослойные пироги выпекает иной раз жизнь!
Роман Петрович Колесов работал в Луге завхозом больницы. Мобилизации не подлежал по причине преклонного возраста — перевалило за полсотню лет, — хотя и здоровье, и силы у него богатырские: лишь на вершок пониже Петра Великого и двухпудовиком крестится, словно хворостинкой. За несколько часов до захвата Луги гитлеровцами Колесов ушел партизанить. Тяжело раненный, он был доставлен в Ленинград, где ему и ампутировали ногу. В госпитале он встретился с Александрой Ивановной, давшей ему свою кровь.
— А у меня к ней письмецо было. От подруги, — рассказывал Колесов. — Я так и располагал — подлечусь и ее навещу. Ну, а в госпитале разговорились, я ей рассказываю, что поручение от одной партизанки имею разыскать, некую Залесскую, Александру Ивановну, и письмо ей передать, а она засмеялась и говорит: «На ловца и зверь бежит, Роман Петрович, я и есть Александра Ивановна Залесская». А она мне уже близким человеком стала, ведь по моим жилам ее кровь бежит. Приятная такая женщина, неунывающая! Я тут же и вручил письмо. Совпадение, одним словом. А дальше получилось и того интереснее. Когда пришло время выписываться, я задумался — куда себя, безногого, пристроить.
В Ленинграде, кроме вашей матушки, ни одного знакомого…
В Нижнем Ломове младшая сестренка замужняя, уже и трех племянниц мне народила. Не в самом городе живет, но близко в общем, в колхозе… Вот я и решил к ней. А Александра Ивановна, как узнала, что я через Пензу поеду, так и засветилась лицом. «Это, — говорит, — просто чудо какое-то, Роман Петрович. У меня же, — говорит, — в Пензе дочь с зятем находятся. Гостем у них будете и письмо мое передадите». Я заверяю, что не только письмо, но и груз какой, если нужно, доволочу, даром что обезножел. А письмо — тьфу! Спрятал поближе к сердцу, и хоть на край света! Так всё вот и получилось. Перевезли меня на Большую землю по ледовой дороге, в Москве наградили партизанской медалью, документы выправили и на поезд…
Пока Колесов расправлялся с тушеной капустой, оставшейся от обеда, Тася читала письмо Александры Ивановны. Как всегда, полное оптимизма. Голодновато и холодновато, конечно, но, слава богу, все пока живы и здоровы. Митюшка обороняет Пулковские высоты, и, хотя бои там жестокие, он даже не поцарапан. Иной раз к нам заглядывает и всегда что-нибудь из продуктов приносит. То банку горохового супа, то несколько кусочков сахара, а то и сухари. Алексей Алексеевич бодр, и хотя немного ослабел, но на работу ходит каждый день, и в мороз, а морозы в этом году просто ужасные, и просит передать вам всем, что немцы разобьют лоб о твердыню Ленинграда, непременно разобьют, и произойдет это теперь уже скоро. А Александра Ивановна, как началась война, дает кровь, и ее за это подкармливают — получает целый обед, такой же, как и раненые. Вот познакомилась с Романом Петровичем, человек он очень хороший, и просит Тасюту принять его потеплее, как совсем своего… В самом конце писала, что посылает письмо Натальи Сергеевны Репнинской, которое ей передал Роман Петрович. Вам будет безусловно интересно его прочитать. Удивительная с ней история.
— А кто она, эта Репнинская? — спросил Дмитрий.
— Неужели не помнишь? Она же к нам приезжала. Бывшая княжна Репнинская. Хроменькая такая. Старая мамина подруга. — Тася вынула из конверта маленький бумажный треугольник. — А мы-то думали, что она у немцев осталась. — Развернула и громко прочла: — «Дорогие мои! Надеюсь, что письмо мое до вас дойдет. Посылаю его с верным человеком, лишь бы господь сохранил ему жизнь. Немцы захватили Детское Село, и я оказалась отрезанной от Ленинграда. Но не могла же я оставаться у немцев! Вот я и ушла из Детского Села. Пробиралась к Гатчине — там тоже были немцы, потом к Луге. Искала партизан. И ведь нашла! Они меня хорошо приняли, называют «хозяйкой». Я готовлю еду, стираю и чиню им белье. Живем дружно, база у нас отличная и вокруг немало деревень, где осталась советская власть. Подробно обо всем расскажет Роман Петрович. Надеюсь, что еще свидимся, потому что, если все будут сражаться с немцами так храбро, как наши партизаны, Гитлеру несдобровать. Верю в это всем сердцем. Мысленно не расстаюсь с вами. Наталья Репнинская».
— Вот это княжна! — воскликнул Дмитрий.
— Все как есть описала Сергеевна, — подтвердил Колесов. — Большую подмогу нам оказывает. Приняла все хозяйствование на себя. Даром что хроменькая. — И невольно, должно быть, взглянул на пустую правую брючину, аккуратно пристегнутую английскими булавками.
— А помнишь, — сказала Тася, — мы читали, что обе внучки Багратиона вышли на оборонительный рубеж Ялты. Надели форму сестер милосердия, георгиевские кресты, медали… Кажется, «Правда» о них писала.
— Так то Багратион. Ты же сама рассказывала — воинственные, боевые старухи! А у Репнинской — иная судьба.
— А неужели ты, Митя, думаешь, что я бы осталась при немцах? — вмешалась Софья Александровна. — Ну уж нет! Пока ноги меня носят… А Репнинская — молода!
Дмитрий с нежностью посмотрел на мать. Недавно ей исполнилось семьдесят, но годам она не поддавалась: ходила быстро, держалась прямо и делала вид, что ничуть не устает. Репнинская одного возраста с Александрой Ивановной. Выходит, ей около пятидесяти. Но дело не в возрасте, а в судьбе. А судьба обошлась с ней вовсе не милостиво. Коренная петербурженка, она в 1918 году потеряла мужа, умершего от сыпного тифа. Из родных остался у нее только старший брат Борис Сергеевич, тоже недавно овдовевший. Собственно, и жизнь брата висела на волоске, так как был он прокурором Судебной палаты и сразу после Октября взят был на Гороховую в ЧК. Но когда — совершенно случайно — выяснилось, что он хоть и царский прокурор, но именно тот, который не нашел состава преступления по делу Красина и еще нескольких питерских большевиков, его отпустили и даже снабдили некоей охранной грамотой, как имеющего заслуги перед революцией. Вот тогда-то брат и сестра перебрались в Одессу, где и познакомились с семьей Залесских. Знакомство перешло в дружбу. Борис Сергеевич, человек блестящего ума, — теперь Дмитрий его вспомнил: высокий, статный, со смуглым чернобородым лицом, — устроился в каком-то учреждении юрисконсультом, вторично не женился, хоть и считался завидным женихом, и скромно жил с сестрой, ведшей немудреное хозяйство. Но понадобилось ему почему-то перебраться в Херсон. Там-то его и арестовали, как царского прокурора. Бумажка, подписанная то ли Урицким, то ли самим Дзержинским, давно затерялась, а вот данных, что он в царское время прокурором был, собралось предостаточно, да Репнинский и не собирался это отрицать. Наталья Сергеевна осталась совсем одна, вернулась в Ленинград и поселилась у далекой своей родственницы в Детском Селе. Специальности не имела и кое-как сводила концы с концами, продавая оставшиеся вещи. Тяжелая, одинокая жизнь! Единственный близкий человек у нее — Александра Ивановна. Приезжала в Ленинград, проводила вечерок у Залесских. «Вот, Шурочка, — говорила она грустно, — у меня вчера едва на хлеб и картошку хватило, а в Румынии, на самой границе с Бессарабией, — имение. И верный нам до гроба человек им управляет. Еще у покойного папа́ служил. Борин ровесник. Ну не нелепо ли все это, Шурочка? У него там амбары ломятся от запасов пшеницы, масла, а я картофелины считаю! Господь один знает, для чего это имение сохранилось!» Когда же гитлеровцы захватили Детское Село, Александра Ивановна, что называется, крест поставила на своей подруге. Конечно, она не эвакуировалась. И, скорее всего, уже в Румынию перебралась, в имение. И по-человечески понять ее можно: уж больно нескладно, да что там нескладно — трагически сложилась у нее жизнь. Вот кончится война — может, и получим от нее весточку. Оттуда. Из Румынии…